Бутиков, склонившись к Клочкову, говорил наставительно:
— Вы, Игнатий Степанович, для всех нас должны быть как самодержец в смысле науки. От вас указ исходит, и вы должны машину назначать на новое ее царство, чтобы она само-управлялась, как Гусев тут хвастал, что она может самостоятельно управляться посредством автоматов. Вы ее бесстрашно придумывайте, а мы с ней сладим, будьте уверены.
Я на фронт кем пошел? Рядовым, необученным, а кем вышел? Командовал реактивной установкой — «катюшей».
— Чего тебе? — отозвалась жена Бутикова.
— Видали? — улыбнулся Бутиков. — И жену себе взял только из-за ее имени!
— Ну чего врешь? — перебила жена. — Ты меня своей вежливостью сразил. Только из-за этого за тебя вышла. Майор сватался, а не такой младший, как ты.
— Женщины! — печально произнес Бутиков. — Они в погонах разбираются, а не в людях. Майор-то был интендантской службы!
Махоткина говорила Соне:
— Сватается тут один, из моего же цеха. Давно сватается, даже похудел с тоски по мне. И понимаю, что вдвоем и лучше, и легче жить, и женское во мне тоже еще не усохло. Но приду домой, пишу, как ребята мои меня обожают, и понимаю, за что: за то, что я покойному верная! И вся к тому, этому самому, который сватается, холодею. Дети-то у меня — радость, и не хулиганы, и учатся хорошо, и на заводе с честью работают. Старшего как на доску Почета два года назад вывесили, стриженого, так он и до сих пор таким висит. А сейчас у него прическа, девчата заглядываются. А на доске Почета — стриженый. Матери он завсегда милый, а посторонний взглянет: нехорошо, как детдомовский выглядит.
— Они чего, не соображают? — кричал Бутиков. — На кого бомбой своей замахиваются? Чего они в войне понимают? Прижали их фрицы в Арденнах, завопили: спасай и выручай. Нас никоим образом трогать нельзя. Кого пугают? Да у нас санинструкторша нашла мину, а чека в ударнике проржавела, дохни на нее — развалится и ахнет. Так она спокойненько из прически шпильку вынула, ударник двумя пальцами попридержала и вместо чеки шпильку вставила. Видали! Какой народ от войны — без страха стал! И уж ежели чего, так я, как специалист на реактивной установке, прямо скажу…
— А ты не болтай лишнего! — посоветовал Зубриков.
— А что? Тут все свои! — смутился Бутиков.
Завели патефон, и начались танцы.
Когда приглашали Соню, Петухов отворачивался и мучился. Потом смотрел на танцевавшего с Соней враждебными, злыми глазами, пытаясь все-таки снисходительно улыбаться перекошенными губами.
— Нравится, что тебя обнимают при всех легально оттого, что танец? — бормотал он Соне сердито. — И почему со своей женой не танцует, а обязательно с чужой?
— Ты же меня не приглашаешь!
— Мне разминаться для пищеварения не надо, — грубо ответил Петухов. — И обнимать тебя при всех не желаю!
На самом деле Петухов страдал оттого, что танцевать не умел, а пробовать стеснялся.
Махоткина говорила:
— Вот! Женщина-станочница в аккуратности куда способнее мужчин! И брак боится допустить, и прогулов не допускает.
— Правильно! — поддержал ее Гусев. — Наукой доказано: существует сто десять тысяч запахов, и женщина их лучше мужчины различает, обоняние у ней тоньше, не пьет, не курит, и вся чувствительность у нее больше развита.
Махоткина вздохнула:
— Побудешь вдовой, так и выпить, и закурить хочется, когда горе гложет.
Гарбузов сообщил сияя:
— Дети у меня подходящие растут! Я своего Кольку за то, что он из радиоприемника все внутренности вытащил, чтобы самому разобраться, что там к чему, хотел, значит, за ухо, а он меня осадил: «Вы, — говорит, — нас, детей, за людей не считаете, а потом из нас ученые вырастают». Видали, какой! Ну, я ему…
— И напрасно! — заметил Клочков. — Стремление к высшему, — это самое лучшее в человеке. — Потом, обратившись к Глухову, сказал: — Телеграфный аппарат изобрел Морзе — живописец. Телефон — Александр Белл. Пароход — подмастерье ювелира Фултон. Прядильную машину — Родион Глинков. В основе всегда наблюдательность, ассоциативность мышления, его целеустремленность. Один из изобретателей сверхскорострельного пулемета долго мучился с ударным бойком, любой прочности металл ломался от перегрузки. Совсем зашел в тупик. Но однажды заметил, как, прогибаясь, доска не сломалась под колесами грузовика. Осенило — упругость! Использовал сплав бериллиевой бронзы — и такой из нее боек вышел, выдержал все испытания.
Пояснил:
— Но осеняет только тогда, когда все твое сознание длительно подчинено искомому, то есть труду мысли, никогда, ни при каких обстоятельствах не гаснущей мысли, всепоглощающей тебя, как цель жизни.