Глядя в это небесное сверкающее пространство, он весь преисполнился ощущением легкости, летучести, свободы, которое он испытал впервые в детстве, когда, оторвавшись от руки отца, помчался на велосипеде по двору, легко и свободно, словно не по земле, а по воздуху. И когда радистка, неловко взбираясь по металлической стремянке в кабину, застенчиво оглянулась на него, прежде чем перешагнуть через борт, он отвернулся и услышал, как она сказала с благодарностью:
— Вот спасибо, а то юбка на мне узкая.
И когда он сел в кабину, она приподнялась, коснулась его плеча:
— Хорошо, что вы хороший, теперь мне лететь не страшно, хоть я никому в этом не признавалась — только вам, боюсь высоты. Даже когда окна дома мыла на втором этаже, у меня голова кружилась.
— Давай, давай, пристегивайся, — сказал Петухов, — а то на вираже еще вывалишься. — Сказал развязно, чувствуя, как его плечо потеплело от мягкого прикосновения ее руки, и он еще долго ощущал ее тепло на своем плече, стыдясь одновременно того, что это ему так нужно и приятно.
И когда они поднялись, и самолет, как катер по воде, плыл уже в высоте, и на дне этой высоты виднелось земное пространство, утопавшее в голубоватой дымке, бесконечность неба и плоскости самолета в нем, словно летучее продолжение его самого, — все это наполнило таким безвременным ощущением покоя, сладостной, легкой опустошенности, что самым главным казалось то, что сейчас проникло в него, не совсем осознанное и единственное, чего он тогда хотел, — чтобы полет этот длился бесконечно, как блаженное чувство, которое снизошло к нему столь внезапно и неожиданно от таких незначительных обстоятельств, как несколько слов, сказанных радисткой, лицо которой он так и не успел рассмотреть и не мог заставить себя рассмотреть, уже от первых беглых взглядов испытав томительное чувство грусти и нежности, то есть то, что он не имел права испытывать к подчиненной ему личности при исполнении боевого задания.
Но получалось: не она стала его подчиненной, а он все больше подчинялся охватившему его ощущению невнятного счастья оттого, что рядом с ним она в небесном пространстве, и, кроме них, ничего нет, и это главное, на всю жизнь главное.
А оказалось, не главное, и он сейчас с негодованием признавался себе: когда самолет стал предсмертно метаться под огнем «мессера», то земля металась перед его лицом, то небо, и его то вдавливало в сиденье, то мощная тугая сила рвала из привязных ремней наружу, и он впился в железное сиденье судорожно руками, и радистка исчезла из его сознания.
И в этом метании все, что жило в нем так ликующе, было убито, вытрясено, он корчился, задыхаясь, захлебываясь ударами воздуха.
И когда очнулся на земле в болотной жиже, в мертвой тишине, после первой животной радости жизни к нему пришло тягостное презрение к себе. Убедившись — радистка жива, он понял, что предал только что огромное самосветящееся, упоительно-радостное, что могло длиться, но оборвалось при первом черном прикосновении смерти. Ее прикосновение убило то, что должно жить, пока человек жив, если это настоящее.
И то, что радистка принимала за его мужество, стойкость, было холодным отчаянием ненависти к самому себе, не сумевшему сохранить в себе то, что, он полагал, должно выстоять и помочь выстоять перед лицом смерти.
Поэтому он с таким деловитым хладнокровием командовал ею, спасая ее, и потом снова полез в трясину, чтоб вытащить тело погибшего летчика и рацию, и бесчувственно смог смотреть на нее неодетую, и вытирать ее своей рубашкой, потом снова приказывать ей, как бы добивая в себе то, что еще совсем не было добито в нем в мечущемся самолете, когда спазм страха выдавил из его сознания ее, будто ее и совсем не было, — когда она рядом, может быть, мертвая, может быть, раненая или умирающая. Она, которую он любил так мечтательно и своевольно в летучем спокойном полете, в покое неба, сверкающего и бесконечного, как — казалось ему тогда — бесконечна его собственная жизнь.
С жестоким презрением к самому себе Петухов сожалел только о том, что жив он, а не летчик, и был беспощаден к себе во все дни тяжкого их пути к партизанской базе. И простился он с ней с таким равнодушием, словно убивал в ней малейшее желание увидеть его вновь или сохранить его в памяти.
13
Противник вел методическую орудийную пристрелку по нашему переднему краю, как бы только продумывая и размышляя, где потом будет целесообразнее сосредоточить массированный огонь из всех наличных стволов.