Объявил решительно:
— Зазнался ты, Петухов! — Похлопал по ручке кресла. — Вот такие изделия я уважаю: удобно и строго по назначению. А всякую домашнюю чепуху признаю только как необходимый минимум.
— А Нелли? — хитро осведомилась Соня.
— Поймала! — смутился Пугачев и тут же переменил тему разговора. Спросил: — Откуда следуете?
— Да вот, — сказал Петухов. — Отпуск у нас. Решили посетить места, где воевали. — Кивнул на Соню: — Она Нюре Хохловой цветы отнесла.
— А я в тех местах на военных учениях был, — вздохнул Пугачев. — Думал, каждую пядь знаю, а что получается? Танкам негде развернуться, куда ни сунься — нельзя! — Произнес внушительно: — Это вам не как на фронте — жми напропалую! Кругом обходы. Настроили, застроили, засадили, вспахали. Солдату что? На цыпочках ходить, чтобы чего-нибудь не задеть, не помять. Никакого удобства в смысле свободного пространства. Совсем нас зажали. — Потом, опустив голову, сказал задумчиво: — Нюра-то хорошо стоит, красиво, и купол парашюта у ног, как цветок из камня.
— А Оля Кошелева, как ее здоровье — спросила Соня.
Пугачев сказал хмуро:
— Мы вот все Лебедева железным считали, про личное не спрашивали, а Конюхов, хоть он сейчас и большой работник партии, приехал к ним на весь отпуск и от Оли не отходил, внушал ей бодрость… Окончила заочный институт. Сейчас преподает, диссертацию защитила. А самого Лебедева с работы на пенсию не отпустили, тоже преподает по своей линии.
Петухов, поглядев на белый эмалевый ромбик на кителе Пугачева, сказал одобрительно:
— Академию окончили!
— Что значит — окончил? — почему-то обиделся Пугачев. — Разве ее когда-нибудь окончишь? Учим и учимся без передыха, такая наша армейская доля. — Усмехнулся: — Это тебе не табуретки строгать, а такая техника, которая на фронте нам и во сне не снилась. — Посмотрел на часы, сказал недовольно: — Чего он, как грузовик, тянет? На гражданском летишь — считай, час, а то и больше времени потеряно.
Улыбнулся ласково Соне, сказал:
— Значит, извлек вас лейтенант Петухов из болота и присвоил.
— На всю жизнь, — добавил Петухов.
— А болота того больше нет, — заметила Соня. — Высушили.
— Знаю! — сказал Пугачев сердито. — Приказал на учениях амфибиями атаковать. А следовало бы бронетранспортерами. Вот тебе и знакомая по минувшим боям местность.
Петухов показал фотографию дочери, заявил самоуверенно:
— Вылитая — я!
Пугачев внимательно оглядел фотографию, потом Соню, сказал по-генеральски повелительно:
— Чего врешь! Она — Соня, только в миниатюрном исполнении. — Сказал со вздохом: — Имею четверых парней, и все в меня. — Спросил Петухова: — Как считаешь? Терпеть меня на фронте можно было? Конюхов прямо говорил: нельзя! А вот исправился. Даже Конюхов за тот разведбой хвалил, помнишь? Да где тебе вспомнить, когда в башне тогда стропилами тебя пришибло!
— Нет, я помню! — сказал Петухов. — Все помню!
— Ничего нам забывать нельзя, — строго заявил Пугачев. — По всех нас у молодых складывается представление о тех годах и на будущую их жизнь. Воевали-то мы и ради них всех и для их жизни…
Самолет летел над белой облачной равниной, освещенной ярким, чистым всеобъемлющим светом, источаемым солнечным слитком.
Петухов вспоминал пыльное, дымное, иссекаемое осколками поле боя, по которому величественно, в рост шагал в накинутой на плечи плащ-палатке, как в мантии, батальонный Пугачев и, озираясь восторженными, бешеными глазами, кричал озорно и яростно:
— А ну, по планете — бегом! За мной, бессмертные!
И казалось, что сама земля с гулом извергает из себя грохот и скрежущий дребезг рвущихся в стальные клочья снарядов, и по содрогающейся под ногами земле они бежали туда, где бушевал этот смертоносный огненный ураган…
Пугачев, откинув на спинку кресла голову, полузакрыв глаза, вспоминал, как тощий юноша с лейтенантскими кубарями в петлицах, по фамилии Петухов, во время атаки фашистских танков говорил вежливо и просительно наводчику сорокапятки, пожилому солдату:
— Пожалуйста, Иван Степанович, не спешите. Пусть — головной подойдет ближе, и тогда по борту.
И при этом тщательно вытирал потные ладони о полы шинели, прежде чем взять в руки тяжелую противотанковую гранату и поползти навстречу сминающей проволочные заграждения, блещущей лезвиями траков скалистой громадине мчащегося танка.
А Соня, глядя на снежные облачные поля, думала о Нюре Хохловой, которая всегда огорченно признавалась, разглядывая себя в крохотном зеркальце, что она — не очень… Теперь Нюра стояла навечно на каменном постаменте в летящей позе, устремленная ввысь, в небо, откуда она так часто спускалась с парашютом…