Конечно, при этом Петухов выглядел перед подчиненными очень дальновидным, проницательным командиром.
Такой метод он усвоил от комбата Пугачева, который не однажды распекал Петухова за отсутствие в его роте той готовности, которая должна соответствовать только что полученному боевому приказу, содержание которого Пугачев оглашал после того, как устраивал офицерам взбучку.
14
Пугачев имел репутацию храбреца. Если он видел с командного пункта, что рота победно овладевает траншеями противника, он оставлял командный пункт, перебежками устремлялся вместе со связистом к траншеям противника и самолично по полевому телефону докладывал наверх о том, что он в данный момент находится уже в траншеях противника. Правда, при этом наступающие подразделения утрачивали временно управление боем со стороны своего комбата, и это иногда имело и дурные последствия, но зато Пугачева, при всех обстоятельствах, никто бы не посмел упрекнуть в отсутствии отваги. Именно это качество Пугачева — храбрость — пленяло Петухова, и он стремился подражать комбату во всем остальном.
Получив от комбата вздрючку, огорченный этим, Петухов одновременно испытывал к своему командиру уважение из-за той зоркости, с которой Пугачев подметил в его подразделении все то, что еще полностью не отвечало осуществлению поставленной в приказе задачи.
Петухов шел в роту озабоченный тем, чтобы выполнить указания комбата, и в таком состоянии, при котором подготовку к решению боевой задачи он рассматривал только как устранение указанных недочетов, уже не помышляя о том, чтобы внести что-либо от себя в осуществление задачи.
Но, испытав на себе тактику Пугачева, Петухов стал и сам ее применять, взваливая унылую тяжесть упреков Пугачева с себя на своих подчиненных, но зато в лице их он выигрывал в своем командирском авторитете, каждый раз теряя его у Пугачева.
Восбще-то Пугачев был на редкость привлекательным человеком: высокорослый, плечистый, крупноголовый, с буйными русыми волосами, падающими прядями на выпуклый лоб, с открытым приятным лицом. Он подкупал простодушной манерой обращения и даже беззастенчивой откровенностью, с которой говорил:
— А что? Я ордена люблю!
Хохотал заразительно весело, пояснял, доверительно подмигивая:
— Я мужичок тщеславный, не скрываю.
Но вместе с тем ему была присуща и яростная лихость. Выхватив у бойца противотанковое ружье, Пугачев вскочил на «виллис» и помчался по открытой местности, заметив, что немецкий тягач пытается уволочь подорванный в минувших боях танк в свое расположение. Подбил тягач и, вернувшись, произнес раздраженно:
— Сперли бы трофей, а потом доказывай, за что наградной лист подписал. Эх вы, растяпы!
Кстати, он не только сам любил получать награды, но, пожалуй, испытывал не меньшее сладостное удовольствие, представляя к награде других.
С солдатами Пугачев держался с этакой милостивой снисходительностью, и если о чем спрашивал, то с таким выражением, будто наперед знал, что ему ответят, и сам же подсказывал нечто бравое, ничего не значащее, и тут же хвалил бойца за бравый настрой.
Он раздражался, когда солдаты обращались к нему с просьбами, и при этом лицо его принимало высокомерное, брюзгливое, недоверчивое выражение.
Но не было жестче и беспощаднее командира, если пищевой рацион солдат был неудовлетворителен, махорку приносили сырой, смена выстиранного нижнего белья или портянок запаздывала. Словом, при малейшем нарушении солдатского довольствия он приходил в такое неистовство, что, случалось, у него шла кровь носом, так он кричал в трубку полевого телефона, требуя предать виновного трибуналу.
Но был отходчив, если виноватый каялся, и чем унизительнее каялся, тем скорей Пугачев прощал его.
В первый год войны, будучи командиром расчета 45-миллиметрового орудия, он принял бой на железнодорожном переезде с танками противника. Танки без риска порвать гусеницы на железнодорожных рельсах не могли обойти батарею с флангов и вынуждены были атаковать ее в лоб на самом переезде.
После трех суток боя Пугачев с оставшимся полуживым подносчиком продолжал вести огонь; черный от копоти, угоревший от порохового газа, оглохший, бешеный в своей ненависти, в рваном окровавленном обмундировании, он пришел в такое исступленное состояние, что, когда подошли свои танки и открыли по машинам противника огонь и командир части, выйдя из танка, бросился к Пугачеву, чтобы обнять, Пугачев крикнул на него злобно и сипло: «Чего надо? Подавай!» — и кивнул на разбитый зарядный ящик, у которого сидел на корточках обессиленный подносчик с вытекшими от ударной волны глазами и держал на согнутой руке снаряд, как грудного младенца.