— А как же, — сказал Петухов рассеянно, вспомнив в этот момент о письме матери, в котором она пишет, что работает теперь в мартеновском цехе печником, ходит на работу в отцовской стеганке, толсто подшитых валенках. В огненной пещере печи валенки тлеют, и, выскакивая из зева ремонтируемой печи, мать так же, как отец, охлопывает себя брезентовыми рукавицами, чтобы погасить и затлевший ватник. А сестра на шлаковой канаве у мартеновской печи..
— Так я ухожу, — поднялся Конюхов.
— Здравия желаю, — сказал невпопад Петухов, думая о сестре, о матери, о которых до этого он не думал, и совестясь, что мало о них вообще думал…
Ливень колыхался, тяжко шлепался на землю, разбиваясь в водяную пыль, дымясь этой водяной пылью. Ориентиры, выбранные Петуховым для огневых рубежей, еле виднелись, словно погруженные на дно водоема. Холодная вонь сырости проникала в дот, как от застойного, непроточного, покрытого зеленой ряской озера.
Мимо дота саперы торжественно пронесли на носилках извлеченный неразорвавшийся крупнокалиберный снаряд. Несли словно раненого или покойника, шагая в ногу, как положено санитарам.
Хотя среди молодых солдат и командиров ходили разговоры о том, что от длительного ношения стальной каски волос редеет и лезет, а Петухов в последнее время стал задумываться о своей внешности, все же каску он носил для примера подчиненным. Только для отдыха он снял ее, сидя в доте, и, вспомнив, почему снял, конфузливо снова надел и даже пристегнул брезентовый ремешок под подбородком как положено. И он подумал, что сейчас, когда он пойдет в роту, каска будет служить защитой и от дождя.
Петухов мысленно напряженно собирал в порядок распоряжения, которые он хотел отдать в роте. Но тут же поймал себя на том, что пренебрег тем, в чем только что согласился с Конюховым, и будет правильнее, сильнее, если он сначала осведомится у командиров, какие соображения возникли у них в связи с обстановкой, примерит свои соображения к их соображениям и только тогда даст приказания, которые будут не только его собственными, а как бы советом всех командиров в его роте.
И, улыбнувшись самому себе, как бы одобрив самого себя, Петухов склонился, чтобы поднять с пола банку из-под консервов, в которую он сбрасывал пепел и кидал окурки. В боевом помещении на огневой позиции Петухов требовал от всех соблюдения уважительной чистоты. Но как только он нагнулся, внезапно все под ним разверзлось в огненном реве, грохоте, и он ощутил падение, словно в пропасть, стены которой рушились ему вслед, придавливая своей скалистой тяжестью…
От попадания снаряда перекрытия дота рухнули вместе с насыпанной сверху толщей глиняного грунта, выложенного дерном и усаженного кустарником и двумя хилыми березками.
А по всей линии позиций началась артиллерийская канонада, не то предшествующая наступлению противника, не то вызванная с нашей стороны желанием выявить огневые средства врага.
16
Соня пришла на перевязочный пункт, куда Петухова отнесли солдаты, откопав его в доте, погребенного после разрыва тяжелого снаряда.
Теперь он лежал на носилках. Лицо его обросло щетиной, в ушах, на шее оставались следы глины.
— Что, хорош? — спросил он Соню.
— Да, — сказала она. — Для меня — да.
И, наклонившись, поцеловала в губы, как тогда летчика.
— Это я так решила. Как увижу вас, сразу поцелую.
Морщась, испытывая головокружение, Петухов приподнялся, сел на носилках и пристально, отважно посмотрел ей в лицо.
Она смутилась и сказала:
— Я долго еще хворала. Осталась одна кожа, а в ней кости. — Сняла пилотку. — Состригла под машинку, а то лезли, как на собаке в линьку. Некрасивая, да?
— Нет, — сказал он.
— Неправда. Не надо мне врать!
Он вышел из перевязочной палатки, опираясь на костистое плечо Сони, добрел, до обгорелого остова немецкого гусеничного транспортера с гробовидным стальным кузовом, прислонился к нему спиной и, непроизвольно дергая щекой, глухо рассказал ей все, что тогда пережил и снова переживал даже во сне. Рассказал беспощадно, будто о постороннем, чужом человеке.
Она внимательно и серьезно слушала, потом строго сказала:
— Я не думала, что ты можешь так сильно меня любить. Неизвестно даже за что. — И рассудительно объяснила- — Но, во-первых, ты не летчик, чтобы не переживать, когда нас мотало ужас как. Самый храбрый летчик в пехотном бою тоже может потеряться. Ты же в пехотном бою не теряешься, так в чем же дело? У каждого своя специальность. Я вот действительно растерялась и виновата. Надо было по рации сообщить, что самолет сшибли и партизаны без радиста.