— Вы, что же, там с такими умниками общались? И не уговорили? Что ж так?
— Виноват, не уговорил, — вдруг добродушно улыбнулся Лебедев. — И вы напрасно, Пугачев, так ершитесь. Для меня, как и для вас и для всех нас, подвиг сорок первого будет светить вечно. Но мы же воюем! Во всемирную историю, может, действия вашего батальона и не запишут, но замечательно то, что люди его сохранили в себе стойкость сорок первого и боевой порыв нынешнего. Вот за это и поднимем кружки! А вы что, лейтенант, молчите? — спросил Лебедев.
— Я думаю, — сказал смущенно Петухов.
— Вот и говорите, о чем думаете!
— Ну что я, начал солдатом, теперь ротой командую. И тогда учился воевать, и сейчас учусь.
— Значит, все время только учишься! — рассмеялся Пугачев. — А я-то думал — на батальон уже созрел.
— Теперь батальон со всеми приданными ему средствами по огневой мощи весит не меньше, чем раньше полк, — хмуро сказал Петухов. — Маневр колесами обеспечен и приданными танками сопровождения пехоты. Орудия на тягачах. С такими средствами и подвижностью все должно быть сильным умом обеспечено, дальним и точным расчетом. Для командира теперь главное — храбрость инициативы. Одним уставом все не предусмотришь.
— Слышали? — рассердился Пугачев. — Только ротный, а уже устав критикует по-генеральски.
— Ну вы сами не очень-то каждой буквы устава придерживаетесь, — заметил Лебедев.
— В штабе имеются замечания? — встревожился Пугачев.
— Напротив, полагают, не поборник шаблона, частенько что-нибудь новенькое да выкинете.
— Это в каком же смысле — выкину? — насторожился Пугачев.
— Да в хорошем, в хорошем. Ваша отвага в решениях общеизвестна. Только иногда, замечу, слишком чрезмерно дерзите противнику. А он, изучив вашу дерзкую повадку, может и поймать на шаблонной дерзости.
— Да что он, каждого батальонного манеру боя изучает?
— На уровне полка обязательно, а мы стараемся и ниже, и снизу вверх, и сверху вниз… Вот против вас полк фон Фриге. Весь его послужной список занесен в картотеку. Отличный фортификатор, сражается еще в первую мировую войну. Имеет труды по долговременным оборонительным сооружениям. Сейчас его сменяют. Спрашивается, почему? Мы же разведбоями щупали его оборонительные линии: безукоризненные, почти нет слабых мест. А вот сменяют, — значит, приходит тот, кто имеет иной опыт. Опыт наступательных боев.
20
В землянку вошел, сутулясь, капитан Конюхов. Подслеповато щурясь и дуя на поднесенные к губам скрюченные пальцы так, словно было прохладно, он сказал, обращаясь к лампе с розовым абажуром:
— Здрасьте, товарищи!
И добавил, виновато оглядывая сапоги:
— Я, кажется, грязь принес. Тряпочки не найдется?
— Валяй так, — великодушно разрешил Пугачев. — Выпить хочешь?
— Чуть-чуть — с удовольствием
— Видали? — обратился к остальным Пугачев. — Оказывается, его политическое высочество может испытывать от спиртного удовольствие. А я думал, он само бесплотное совершенство, не как мы, грешные.
— Продрог, знаете ли, — пожаловался Конюхов, осторожно усаживаясь за стол. — Ничего, что в шинели? — Вздохнул, зябко потирая руки, сказал грустно: — У меня сейчас неприятный разговор состоялся с майором из инженерного отдела штаба дивизии. Сопровождал его на позициях. Человек он, несомненно, в своем деле весьма знающий и, представьте, делает правильные замечания, но в зависимости от звания того, кому он делает замечание; чем ниже звание офицера, тем, я бы сказал, грубее и повелительнее тон и манера обращения. Ну я и высказал майору свое предположение, что он, очевидно, в обратной пропорции будет потом докладывать об обнаруженных недостатках, смягчая их в зависимости от звания того, кому он будет докладывать Ибо грубость — первое свидетельство двойственности натуры. С одной стороны, пренебрежение достоинствами нижестоящего, с другой — преувеличение достоинства вышестоящего. Грубость не знает середины, как всякая крайность.
— Значит, отчитал! — обрадовался Пугачев.
— Нет, зачем же, просто высказал свои мысли. — Конюхов опустил глаза, произнес мягко: — Я полагаю, поскольку война, неизбежны потери людей. Чтобы потери были по возможности меньше, мы должны быть особенно внимательны и чутки к каждой человеческой личности, и чем выше у офицера чувство бесценности, неповторимости человека, тем он в боевых обстоятельствах будет действовать более воодушевленно, тем выше будет сознавать свою высшую ответственность за каждого человека.