Петухов просветленно заулыбался, закивал, заявил, радостно сияя:
— Очень точно. У меня Лазарев с тремя орденами Славы, командир расчета сорока-пятки. Он, когда танки, сразу без команды выкатывает орудие на открытые позиции и бьет прямой наводкой. Так я к нему обращаюсь, если кто обнаружил слабость в бою, чтобы он с ним побеседовал, а не я. Авторитет по линии храбрости. И он, знаете ли, никогда ни перед кем излишне не тянется в субординации, а с рядовыми бойцами держится просто, внимательно, даже с теми, кто обнаружил слабость. И я на него ссылаюсь, когда какая трудность с нарушениями. Представьте, в его расчете за все время меньше всего потерь. Он сам себе людей подбирает и бережет. Оставляет в щели, если огнем нащупали, а сам с ближайшей дистанции бьет, сам заряжает и бьет. Собой рискует, а людьми рисковать себе не позволяет. Очень душевный человек.
— Знаю, — сказал Пугачев, — надежный огневик, но с характером. Взял хлюпика, который с противотанковой гранатой в руке от танка деру дал и до того ошалел, что гранату не отдавал, когда задержали. Трясется как цуцик, а не отдает. Я приказываю — в штрафники, а Лазарев настаивает — дать его ему в расчет. Ну, думаю, пускай он его проучит. А он с ним — как с дефективным школьником: кто родители? как в школе учился? с кем дружил? чего любит, чего не любит? Я ему: «Чего нянькаешься?» А он: «Ищу в нем звено, за которое ухватиться». Видали, какой марксист! Вот вам и огневик, истребитель танков, а сам на кого свое время истребляет!
— Ну и что? — хмуро сказал Петухов. — Этот Зеленцов сейчас исправный боец. И Лазарев все-таки нашел, за что его ухватить. Пообещал в школу, где Зеленцов отличником считался, написать, что он храбрый, а не трус. И после написал, и ответ из школы получили. Мы его по взводам читали, хорошо из школы ответили, с гордостью, что такой у них ученик.
— Если б Лазарев не на хлюпика время тратил, а взял бы стоящего, он бы из него героя воспитал, а не просто так себе солдата, — сердито перебил Пугачев. — Дефективным где место — в стройбате в лучшем случае.
Конюхов поднял голову и сказал задумчиво:
— Несколько лет я работал воспитателем в колонии малолетних преступников.
— А теперь нас воспитываешь! — расхохотался Пугачев.
Лебедев строго заметил.
— Живость вашего характера не всегда уместна, майор Пугачев.
— Ну ладно, пошутить нельзя, — примирительно сказал Пугачев, попросил снисходительно Конюхова: — Ну-ну, давай сыпь, раз ты такой, из Макаренков, выдавай байки.
Конюхов поежился, помял пальцы.
— Я, собственно, не из своей практики, а так, вообще, о будущем. Война кончится, много сирот останется, разрушенных семей. Трудности войны наложили особые, отрицательные отпечатки на их жизнь и, я бы сказал, на раннюю взрослость. Моральные устои во время войны не только укрепляются, но и расшатываются. Что же, мы вернемся только как победители, во всем блеске орденов, в сиянии, так сказать, исторической славы? И потом им будем: мы вот такие, а вы эдакие. Мы жизнь за Родину отдавали, а вы шалопаи. И вот я полагаю, что, скажем, такие, как Лазарев, могут больше Родине пользы принести, чем вы, Пугачев, с вашими взглядами на так называемых дефективных.
И, пристально глядя в глава Пугачеву, Конюхов заявил с внезапной для него резкостью:
— И не случайно вы, майор Пугачев, уклоняетесь брать к себе в батальон пополненцев из освобожденных районов, так сказать, свою фронтовую элиту не хотите разбавлять. Смелости не хватает на таких людей положиться.
— А если среди них те, которые к фашистам прижились? Если ты человек, шел бы в партизаны! Тут арифметика ясная.
Лебедев сильным движением руки отодвинул от себя тарелку с закусками, сказал сипло:
— Разрешите мне несколько слов из своей практики. Прежде всего — если говорить о какой-либо нашей силе, превосходящей противника, то, кроме количества стволов и прочей боевой техники, нам следует исходить из главного. Из идейного, морального, нравственного превосходства советского человека. Грош цена тому командиру, который в слагаемых учитывает лишь соотношение боевых средств, а не духовных.
— Вы что же, из разведотдела уже в политотдел перекочевали? — осведомился ехидно Пугачев.
— Я коммунист, — сухо сказал Лебедев. — Род войск, как и род деятельности, — это только сфера применения моих убеждений. Так вот, при всех обстоятельствах люди для нас — главное. И когда в тяжелом бою с лучшей стороны проявляет себя подразделение, которое до этого считалось не из лучших, — это тройная победа. И для нас, коммунистов, более значительная, чем победа подразделения, в котором подобраны хорошо обстрелянные опытные фронтовики.