— Агитатора слушали?
— А как же, сначала он нас агитировал, а потом мы его.
— Не подготовился к беседе, что ли?
— Зачем, все доложил наизусть, как в газете. Ну потом, понятно, разговор. Он нам, мы ему.
— Про что толковали?
— Про пустяковину домашнюю, про свое семейство. Ребята без отца растут, разве жена одна втолкует все, что надо? Без отцовского авторитета не справится. Вернемся, дел по горло, а у кого и семьи поломаны, а у кого совсем отцов нет. Конечно, было, на пустом месте все заново отстраивали, как, скажем, после гражданской или взять ту же первую пятилетку. Сам грабарем на Магнитке землю тыщами пудов перетаскал. Но сейчас желательно народишко не только победой обрадовать, а побыстрее жизнь отладить, ну вот ребята и — беспокоятся, чтобы каждый по своему делу за войну не разучился. Боевую технику нам все новую кидают, понимающие тревожатся — вот танки хотя бы, по сварному делу широко у нас шагнули, по крупногабаритному литью тоже, говорят даже, что на автоматы нековочные детали идут, а режут из фасонного проката. Это же подумать надо!
— А ты сам кто?
— Токарь. Чего ж тут спрашивать? Но я, только пусть к станку допустят, фронтовую норму им выдам. Будьте уверены! Сейчас, конечно, скорости в чести. Ничего, разберемся, на чем они там выезжают в передовые ударники.
— Выходит, еще до Берлина не дошли, а тебя всего уже к дому повернуло.
— А я от него никогда и не отворачивался. Дойду и вернусь. Это когда он нас гнал, каждый обратный шаг словно сердцем приминал к земле, за жизнь неохота было держаться. А теперь в ногах бодрость, азарт, как все равно весной по льдинам на другой берег перебежать: знаешь — дома ждут, и нет страха.
— Ну ладно, — сказал Пугачев, — а ты чего, Ермилов, награды не носишь? Вид как все равно у пополненца, ничего на тебе уважительного нет.
— А я для дома сберегаю, чтобы металл не потускнел, ленты не выцвели. Чтобы при полном параде всему своему семейству доложиться, во всем новеньком, чистеньком, словно весь я в прозрачную бумагу обернутый, а насчет уважительности мой обычай простой — увидят в бою и зауважают фактически.
Пугачев вернулся в землянку. Конюхов, накрывшись шинелью, сидел на топчане. А Петухов горячо говорил Лебедеву:
— Вы не правы, я думаю, когда очень сильно любят человека, могут даже самоотверженно отказаться от любви к этому человеку ради любви к нему. Ведь бывает так, бывает.
— Это вам Красовская подобное внушила, — болезненно морщась, произнес Лебедев. — Она, кажется, подруга Кошелевой и через вас пытается подобные мысли мне внушить. Но я не нуждаюсь в таких логических построениях.
— Это не логика, это правда! — воскликнул Петухов.
— Ну вот что, тут уже допускают вольности, противопоставляя правду логике. Логика — это путь к истине, а истина — правда.
Пугачев прислушался, сказал недовольно:
— Пошли формулировки, еще диамата не хватало. — Сел на койку и стал бесцеремонно снимать сапоги.
Из землянки Конюхов вышел вместе с Петуховым. Небо было чистым, светлым, многозвездным.
Разрытая окопами земля обдала густым запахом пахоты, который не могла заглушить химическая вонь недавних разрывов снарядов.
21
Конюхов страшился быть убитым, безразлично как. Петухов же, например, полагал, что уж если накрыться, то красиво — от пули, а не быть ужасающе растерзанным осколками, и то эти соображения приходили к нему только при мысли о Соне, а вот Конюхов просто хотел жить и быть всегда с людьми.
В самый тяжелый, первый год войны его охватила восторженная гордость людьми, с которыми он вместе сражался или, точнее, дрался с врагом, ибо бои разрозненных групп переходили каждый раз в рукопашные стычки, побоища, где меньшее число наших людей сражалось против превосходящего их множества.
Сражались островками в окружении, пробивались сквозь вражеские чащи к своим, опеленав окровавленное тело полотнищем знамени своего полка, от которого оставалась часто одна только сводная рота.
И когда сама земля, по которой они шли, была изуродована, искалечена, испепелена — казалось, необратимо режущей, давящей рвущейея, всесжигающей лавиной огня и металла, Конюхов открыл и открывал во множестве людей их высокую духовную неуязвимость, бессмертность тех верований и обычаев, которые доселе были естественным существом их жизни, взглядов, убеждений и не выглядели столь высокими, ошеломляющими своим величием, какими они представали в гибельных условиях неравных, исступленных боев.
И люди жили как бы только в двух временных измерениях: прошлым, то есть ощущением своей жизни, жизни Родины, какими они были до войны, — и дрались, чтобы только восстановить это прошлое, — и сегодняшними огненными днями и ночами, когда в сутках восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, из которых каждые три секунды дают возможность произвести прицельный выстрел из винтовки во врага.