И Конюхов вспоминал такие подробности их человеческого поведения в бою, которые в нечеловеческих условиях тяжелого боя не остаются в памяти, опаленной боем.
— Вот дружба, смотрите, в бою что значит. Бутусов и Гаврилов как делают перебежки? Один вскочит, другой его огнем бережет, так и передвигались попеременно, друг друга оберегая. Мы все над ними подшучивали: в школе на одной парте сидели, на фронте в одном окопе, мол, раз такое, на двоих один котелок надо выдавать. А видите, что значит дружба! И противнику урон, и себя сберегли.
— Они же, как Маркс и Энгельс, друзья. Мы знаем, — сказал кто-то из солдат, — все на пару.
— Так это и есть взаимодействие, — подхватил другой, — взаимопомощь, по уставу, только прочнее получается, если еще дружба.
— Именно, — согласился Конюхов. — Но вот Леонтьев хороший пулеметчик, ничего не скажешь, но как он обращается со своим вторым номером? Он его считает только услужающим: прими-подай, раззява. И вот, я заметил, даже ударил его сапогом. Коробку с лентами помяло осколком, не мог быстро открыть, а он его за это сапогом. Как, товарищ Леонтьев, я не ошибся — сапогом ударили?
— Сапогом, — хмуро подтвердил Леонтьев. — Руки у пулемета заняты были.
— Так вы с кем дрались — с фашистами или со своим вторым номером, со своим товарищем по оружию, которого вы должны из вторых номеров на первый выучить, а не держать при себе только как услужающего?
— Он ему пулемет чистит, и таскает, как ишак, по всему полю боя, и коробки на себе волочит, и саперной лопатой позицию делает — батрачит, словом. А перспективу Леонтьев ему все равно не даст. Такая он личность, сама о себе много думающая.
— Я вас, товарищ Леонтьев, уважаю, — сказал Конюхов и объяснил бойцам: — Мы еще с сорок первого знакомы. Леонтьев тогда ручным пулеметчиком был, и я помню, ему кожу с головы содрало ударной волной, лоскутом кожи лицо закрыло, а он, как вел огонь по их наступающей цепи, так до конца огонь не прекращал, хотя боль испытывал, я прямо скажу, ужасающую, и я полагал, что он считал себя тогда, возможно, и ослепшим, кожа с головы на пол-лица прилипла. Видите, какой человек твердый! Но это к себе, а вот к другим можно быть и помягче, поуважительней.
— А мы думали, Леонтьев, у тебя плешь от ума. Вот оно что — в бою обзавелся!
— Ладно вам, — хмуро сказал Леонтьев, — плешь не увечье. — И пояснил сипло: — Я его за что стукнул? Не за то, что только обозлился — канителится. Думал уже просить на первый номер его ставить, а он тут подвел — мою на него надежду порушил, ну я и стукнул, не столько за бой, сколько за себя обиделся, что недоглядел, какой он еще неаккуратный. Дало миной не по нему же, по коробке с лентой, так огляди, что и как, — может, осколком даже ленту повредило. Соображение потерял от радости, что самого не задело, про службу и позабыл Ну я и напомнил сапогом…
И тут же объявил:
— Но вы не думайте, что я уж такой бесчувственный хамлюга. Вот Бочаркин больше года от своих вестей не имел, считал, нет в живых, ну, в бою себя не жалел, а вот получил вчера письмо — живы здоровы, ну и сомлел от радости. Ему было положено меня сопровождать, как передвигаюсь, из своего автомата брызгать, прикрывать, а он за каждый бугорок прятался, берегся, бил не глядя. Я же его ничего, простил, понимаю — человек радость переживает, от этого так некрасиво бережется.
Спросил робко:
— Я тебя, Бочаркин, за это корил? Нет? То-то же. Сам понимаю, что такое из дома письмо. Мне-то самому их уже получать не от кого, а получил бы — тоже, может, как ты, в бою ежился, страховался, чтобы снова почитать после боя, насладиться, чего они, как они. Кто же не поймет, любой поймет. По обстоятельствам с каждого и спрос…
22
Вот так и проходили эти человеческие разборы минувшего боя, и каждый раз после таких разборов Конюхов все больше проникался убежденностью, что самая повелительная сила в подразделении — это сами бойцы. В их сплоченном многодушии возникало то единодушие, которое и решало исход любого боя. Только во множестве и непохожести каждого нужно вовремя найти всеобщее главное, что вызрело в советском человеке, как твердая сердцевина, выкованная всем ходом и духом общей жизни, деяний народа, его взглядов и верований.
И именно волей к этой жизни они побеждают в себе чувство страха смерти.
И если они говорят пренебрежительно о страхе смерти, то вовсе не потому, что сами полно не испытывают этого страха, этим пренебрежением они противоборствуют страху смерти, ибо воюют ради жизни всех и своей собственной.