Выбрать главу

— Ну, пошел воспитывать! — Пугачев поднял руку. — Давай распинай, сдаюсь. — И благодушно при этом улыбался.

— Знаешь, Пугачев, — произнес Конюхов грустно. — Не то ты себя чрезмерно обожаешь, не то, напротив, пренебрегаешь тем, что в тебе есть хорошего, и словно боишься этого хорошего, и выдумываешь себя не таким, каким должен быть.

— Я себя в долгожители не планирую, — бодро заявил Пугачев, потом вдруг нахмурился, сказал глухо: — Ты тоже пойми меня, Конюхов, если я буду, как ты, любоваться и восхищаться каждой этакой прекрасной человеческой личностью среди бойцов, так у меня душевной силы не хватит в бой ее послать. Худшего пошлю, а на лучшего духу не хватит. Понял? Значит, на этом точка!

24

Конюхов знал, что Пугачев испытывает душевную привязанность к лейтенанту Петухову еще с той поры, когда Петухов боялся, что взводный напишет в его школу, что бывший ее ученик потерял на марше затвор от винтовки. И когда Петухов, израненный, измученный, приволок два немецких автомата после рукопашного боя и просил жалобно взводного: «Павел Иванович, я же вот взамен достал — за затвор. Теперь не напишите, а?» И так как Петухову о мирной жизни, кроме школы, вспоминать было нечего, он рассказывал о своей школе, о товарищах, об учителях так, словно все они были необычайные люди. И даже когда, обессиленные, выходили из окружения и Петухов волок на себе, кроме своей, еще две винтовки ослабевших бойцов, положив их, словно коромысла, на плечи, а сверху свои тощие руки, он говорил Пугачеву:

— Мы в школе в пионерский поход ходили, так тоже досталось, заблудились, а идти тоже лесом, и все в тапочках, и жерди от палаток тоже тяжелые, а бросить нельзя — школьный инвентарь, с зав учебной частью спросят. А он и так на свои деньги нам большой чайник купил для похода. Чтобы мы на костре чай вскипятили. И все-таки дошли, ничего не бросили, только ноги после от тапочек в волдырях. И все выдержали даже девочки.

— Девочки! — сказал тогда Пугачев и, чтобы поднять бодрость у бойцов, объявил громогласно: — Слыхали, ребята? Петухов о девочках мечтает! Во типчик!

— Товарищ капитан, вы не смеете, не смеете так! — яростно крикнул Петухов и даже остановился, сбив шаг остальным бойцам. И долго потом неприязненно сторонился Пугачева.

На одном из кратких привалов Пугачев подсел к Петухову.

— Что ж ты на меня так окрысился? Я же по-доброму — молодец! Не паникуешь.

— А вы почему не паникуете? — спросил Петухов.

— Я — командир.

— Значит, как учитель, должны быть тактичным.

— Ну извиняюсь, — сказал Пугачев и ухмыльнулся. — Ты что же это на себе чужие винтовки таскаешь? Заставил кто?

— Почему же чужие? Нашего отделения. Товарищи устали, вот я и помог донести.

— Помог! Обессилеешь, а когда прорываться придется, те, отдохнувшие, выскочат, а ты отстанешь, фашисты тебя и схапают, в такой обстановке кто силенки сберег, тот и выживет.

— Но я же не один, а со всеми…

И вот это «я не один, а со всеми» привлекло тогда Пугачева к молоденькому солдату, который каждый раз при виде мертвых жмурился, бледнел, но в бою, вытянув тощую шею, затаив дыхание, тщательно целился и. как ему советовал Пугачев — всегда помнить число выстреленных патронов, подсчитывал, сколько он их выстрелил, словно у школьной доски на уроке арифметики.

Получив взвод, а затем роту, Петухов гордился своими бойцами, как прежде школьными товарищами, и после официального доклада Пугачеву рассказывал о бойцах то, что комбат считал «ерундистикой».

Пугачев говорил:

— Траншея — это тебе не общежитие интернатское, а боевое укрытие от поражающих средств. А ты там на стенки картинки повесил.

— Так мы только Кукрыниксов вырезаем и на фанеру наклеиваем — о фашистах, о Гитлере.

— Для смеху?

— Ну конечно.

— А когда фашист по вас бьет, тоже на картинки взираете?

— Нет, зачем, каждый на своем посту.

— Значит, что же получается: на картинках они как худые крысы, а на деле лупят по вас насмерть.

— Внутренне они все равно для нас крысы, — сказал Петухов, — и это правильно.

— А ты что это рядовых по имени-отчеству величаешь, словно маленький?

— Так только в мирной обстановке, то есть когда боя нет, — поспешно поправился Петухов, — тех, кто меня старше.