— Совсем плохая, — сказал командир партизанского отряда, — застудила оба легких сразу — сильное воспаление, а все ж таки за последнюю свою нитку держится. Такая у нее комсомольская натура — вся горит, а про долг свой помнит. — Обернулся, приказал: — Младшего лейтенанта прямым путем — на наш аэродром. Велели не задерживать, если на своих двух стоит вертикально…
После доклада в штабе дивизии Петухова отправили в санбат, откуда он самовольно ушел на второй день к себе в подразделение в обмундировании с чужого плеча, еще сыром и пахучем после дезинфекции, с неотстиранными блеклыми пятнами крови вокруг рваных прорех на груди под левым карманом.
Потом спустя какое-то время его вызвали в политотдел. Батальонный комиссар, лысый, плотный, с густым голосом строевого командира, спросил гулко, хитро сощурясь:
— Значит, что же такое, товарищ Петухов, по вашему устному докладу в штабе дивизии выходит? Ей по меньшей мере Красная Звезда причитается, а себе как бы просите взыскание.
— Я же сказал: чуть не сорвал задание. Радистку увел, а рацию оставил.
— Но мы имеем сведения: вы связистку на себе несли.
— Не на себе, а волок на волокуше.
— С мотором? Или посредством вашей живой силы продвигались?
— Ну моей.
— А два груза вы могли, так сказать, доставить подобным способом — и ее, и рацию?
— Если б про главный долг не позабыл, должен был.
— Рассуждаете самокритично, но не реалистически, я бы сказал. А вот ваша радистка…
— Она не моя вовсе, зачем вы так! — вспыхнул Петухов.
— Ну ладно, скажем, вашей и нашей дивизии, она так докладывает: если б не ее слабый пол, так вы бы радисту строевым шагом идти скомандовали и рацию на себе нести.
— Ничего подобного! — запротестовал Петухов. — Если б он тоже, как она, простудился, заболел, все то же самое было, и рацию я бы все равно оставил.
— Спрятали бы — хотите сказать?
— Ну ясно — спрятал.
— А скажите: рация без радиста может действовать? Так, правильно, не может, так же как радист без рации — ноль. Значит, фиксирую: осуществили план раздельной доставки того и другого.
— Никакого плана не было, я только про нее беспокоился, за нее боялся.
— За рацию? — усмехнулся комиссар.
— За радистку, — вздохнул Петухов.
6
Однажды, когда Петухов спустя много дней после этого события, умаявшись на проверке расположения своих огневых точек на новых позициях, мертвенно спал под шинелью в еще не покрытой накатами землянке, его разбудил дежурный ротный телефонист и, передавая трубку, произнес значительно:
— С узла связи дивизии требуют.
— Младший лейтенант Петухов у провода, — бодро произнес Петухов и встал по привычке к субординации.
— Это я, Соня!
Петухов растерянно покосился на дежурного телефониста.
— Обстановка нормальная, противник не тревожит… — машинально сказал Петухов.
— Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, — с мольбой прозвучал голос Сони. — Но я хотела вас спросить…
— Я вас понял, — сипло сказал Петухов.
— Это я вас поняла, а не вы меня, — обидчиво сказала Соня. — Не хотите по-человечески говорить, и не надо.
В трубке щелкнуло, и голос Сони погиб в глухой тишине.
Петухов вышел в наброшенной на плечи шинели в ход сообщения, затем побрел по траншее на свой «энпэ», откуда открывалось зловещее пространство переднего края противника, погруженное в тяжкий мрак ночи, в то время как за нашей полосой край неба нежно и слабо светлел, теплился.
Дежурный снайпер пошевелился в своей маскировочной сетке с вдетыми в петли ветвями кустарника, пожаловался Петухову:
— Вот несправедливость, товарищ лейтенант! Ихний может раньше по мне стукнуть, чем я по нему. Ему наша сторона светит, когда он еще впотьмах, — значит, шлепаешь только по силуэту. Но не тот азарт.
— Это ты, Захаркин?
— Мы, — согласился боец.
— Ты же сегодня не дежурный.
— А я от себя лично вышел, не для записи, а так, по личному с ними счету. Башку мне вчера ихний задел, так я поверх бинтов, чтобы не демаскировали, гимнастеркой обмотался.
— Без каски нельзя, нарушаешь!
— А как же я железом на рану давить буду, это же невтерпеж!
— В санбат отправляйся!
— Сейчас, вот только возмещу ему свою обиду, и сразу кладите на койку, колите в это самое место противостолбнячной, нарушайте гвардейскую гордость. Я послушный. В санбате и питание, и баня, кто же не желает в санбат, дурак только не хочет.
Помолчали, потом Захаркин спросил:
— Разрешите информировать? Вот какая петрушка, — сказал Захаркин и поскреб бинт на голове ногтем. — Мне — орден в дивизии на грудь, выдали Отечественную второй степени. Так я считаю — кредит на будущее.