— Ну хорошо, — Джейден ударил ребром ладони по столу, и хорошо, что он успел допить кофе, потому что от удара чашка опрокинулась на бок. — Мне нужна Эндрю Пенроуз. Мне не нужна Алиса Лидделл. Мне не нужен этот профессор, точнее, он мне не нужен сейчас. Его слова о холодном термояде могут иметь какое-то отношение к реальности, как ты думаешь?
Бржестовский задавал этот вопрос уже восемнадцатый раз, и в восемнадцатый раз доктор ответил:
— Понятия не имею. Пригласи специалиста по ядерной физике. Я могу дать только психиатрическое заключение.
— И по-твоему…
— Господи, Джейден, я уже который раз тебе говорю: в пределах своего психофизического поля эта субличность совершенно нормальна, но…
— Да-да, извини, я это уже записал, просто все так для меня необычно…
— Для меня тоже, — пробормотал Штейнбок. — Есть тут определенные отклонения от известных мне случаев расстройства множественной личности…
— Позволяющие говорить о том, что это симуляция? — с надеждой ухватился за его слова Джейден.
— Нет! — рявкнул Штейнбок, и в затылке у него будто колокол зазвенел. — Я тебе не арестант какой-нибудь, чтобы ты пытался поймать меня на каждом слове, черт тебя побери! Это не симуляция, посмотри хотя бы на результаты анализов! Ты видел, чтобы симулянт умел менять цвет глазной роговички и состав крови?
— Нет, — с готовностью согласился Джейден и потянулся к уже наполовину опорожненной бутылке виски.
— Ну хорошо, — сказал он, налив виски в высокий стакан, долив содовой, положив лед из морозилки, добавив специй из стоявшей на столе маленькой коробочки и выпив эту смесь чуть ли не одним глотком — Штейнбок, во всяком случае, не заметил, чтобы Джейден перевел дыхание, — ну хорошо, согласен, Пенроуз больна расстройством множественной личности. Почему никто не замечал этого раньше? И что теперь делать с этими… с философом и с девчонкой, которая может появиться опять…
"И пусть появится, — подумал Штейнбок. — Пусть появится Алиса Лидделл, я скучаю по ней, по ее ясным глазам, звонкому голосу и… не знаю, не знаю, не хочу знать, почему я не могу спокойно жить, когда она… где? Прячется в глубине подсознания Эндрю Пенроуз?"
— Что теперь? — повторил Бржестовски, поставил пустой стакан на стол и сложил руки на груди. Глаза у майора были воспаленными, он тоже практически не спал третьи сутки, и Штейнбоку только сейчас пришло в голову, что если для него проблема Эндрю Пенроуз имела, в принципе, академическое значение, то для майора от того, как именно и насколько быстро он эту проблему решит, зависела вся его дальнейшая карьера.
— Ты понимаешь, Йонатан, — продолжал майор, — что мне не нужна Алиса, не нужен Бернал, и мне все равно, как он себя чувствует в женском теле — я же вижу, тебя это интересует больше всего…
— Я вовсе не…
— Ну да, я видел, как ты на нее… на него… о Господи, на эту Пенроуз смотрел, когда она вещала басом…
— О чем ты говоришь?
— Неважно! Для меня сейчас все неважно, кроме одного: как вернуть на место личность этой женщины, потому что мне надо задать ей пару конкретных вопросов и получить конкретные ответы.
— А для меня, — сказал Штейнбок, — сейчас все неважно, кроме одного: разобраться, как это происходит. На самом деле там могут быть не три личности, включая основную, а двадцать шесть, как это было в случае Билли Миллигана, а может, и все пятьдесят! И являться они могут в любой последовательности, и для того, чтобы понять хотя бы, кто прячется в подсознании Эндрю Пенроуз, нужны многочасовые разговоры, и все равно не будет никаких гарантий…
Бржестовски помотал головой, посмотрел на доктора мутным (но вовсе не пьяным, он совершенно не был пьян в тот момент, хотя и выдул на глазах Штейнбока целую бутылку) взглядом и пробормотал:
— Если к полудню ты Эндрю Пенроуз не вернешь, мне придется…
Он не закончил фразу, и Штейнбок почувствовал холод под лопаткой.
— Что? — спросил он.
— Ничего, — сказал майор. — Это уже не будет проблемой психиатрии, так что…
— Что ты собираешься делать в полдень? — резко спросил доктор, непроизвольно бросив взгляд на часы: два тридцать шесть. Ночь на субботу. Девять с половиной часов до полудня. Как хочется спать, Господи…
— Ничего, — повторил Бржестовски. — Разбирайся с ней до половины двенадцатого. Потом отправляйся писать свой психиатрический эпикриз, а я…
— А ты? — Штейнбок старался не выдавать своих чувств, но, похоже, был слишком взволнован, чтобы голос звучал ровно и по-академически сухо.
— Ничего, — в третий раз повторил майор.
— Послушай, — сказал Штейнбок. — Ты понимаешь, что эта женщина — медицинская загадка? Расстройство множественной личности не возникает вдруг, на пустом месте, ты это понимаешь?
— Стресс, — пожал плечами Джейден, — несколько лет она скрывалась неизвестно где, потом ее выследили… арест… ну, и дальше. Психика не выдержала…
— Глупости, — сказал Штейнбок и повторил для верности: — Глупости, Джейден. Личности не формируются за день-два или, тем более, за минуты стресса. Это длительный процесс, происходящий в подсознании. Может, врожденный. Никто не знает, понимаешь? Каждый такой случай нужно изучать клинически, выявить все без исключения субличности и фрагменты…
— Нет у нас времени, — перебил доктора Бржестовски. — Я тебе скажу, чтобы было понятнее. Дай тебе волю, ты с ней возился бы десять лет…
— Ну, десять, — вздохнул Штейнбок. — Впрочем, если перевести ее в нашу клинику…
— Вот именно! Клиника, анализы… Ты понимаешь, что мы имеем дело с научным работником, микробиологом, которая, как предполагается, несколько лет работала над модификациями биологического оружия для… скажем, для террористов Латинской Америки, это достаточно близко к истине? По агентурным данным…
— Которые ты мне, конечно, не покажешь…
— Которые к тебе не имеют никакого отношения, ей, этой Пенроуз, удалось синтезировать штамм… в общем, нам известно, что такая, скажем так, биологическая бомба уже готова и может быть использована в любое время. И в любом месте. Я не должен был тебе говорить и этого, ты понимаешь, что, если проболтаешься, я рискую своей…
— А уж как рискую я… — пробормотал Штейнбок.
— Ты понимаешь, насколько важно, чтобы она заговорила? Назвала бы — где, когда, кто… У меня нет времени ждать! Мне нужна Эндрю Пенроуз — не позднее нынешнего полудня, потому что… В общем, такой у меня срок. Точка. Если обычными, так сказать, конвенциональными способами мне не удастся получить от нее информацию…
— Конвенциональными? Ты имеешь в виду Женевскую конвенцию о правах военнопленных?
— Нет, при чем здесь… Она не военнопленная, учти, она предательница, террористка, юридические нормы здесь не действуют. И конвенций никаких.
— В Гуантанамо, — сказал Штейнбок, — все-таки придерживаются определенных правил.
— Мы тоже! Разница в том, что Гуантанамо — место известное, журналисты и правозащитники держат его под колпаком, а мы здесь…
— Ну да, — перебил доктор, — о вашем существовании никто не знает, и руки у вас развязаны.
— Не совсем, — сказал майор с сожалением. — Нет, не совсем. Бить, к примеру…
— Женщину?
— Послушай! Профессор… как его… Бернал — далеко не женщина, хотя, похоже, мужчина в возрасте, да…
— Не надо демагогии!
— Вот именно! — жестко сказал Бржестовски. — И ты тоже прекрати псевдонаучную истерику. Разве я не вижу, какое впечатление на тебя произвела эта девица Лидделл? Ах, я хочу к мамочке… На меня такие штучки не действуют, навидался.
— Что ты собираешься делать в полдень? — сухо спросил Штейнбок, поднимаясь и делая вид, что едва держится на ногах от усталости. На самом деле — можно это назвать открывшимся вторым дыханием, а можно просто выбросом адреналина — он чувствовал себя как никогда бодрым и готовым работать еще сутки, трое, неделю или всю оставшуюся жизнь.
— Я собираюсь, — так же сухо, будто они никогда не пили вместе и не были знакомы добрых десять лет, сказал майор, — применить психотропные препараты, развязывающие язык так же верно…