Господи, как глупо. Чьи глаза смотрели на него и верили каждому слову? Глаза Эндрю Пенроуз? Или Алисы Лидделл?
— Я, — она потупилась, пальцы ее нервно затеребили поясок на платье. — Вы…
— Меня зовут Йонатан…
— Да, знаю, Йонатан… Это библейское имя?
И неожиданно, стрельнув в него глазами:
— Мне вы тоже сразу понравились, Йонатан. Знаете, вы… как мой Белый кролик, что живет в саду, у вас такие смешные уши…
Она тихо хихикнула, и Штейнбок почувствовал, что краснеет — уши у него действительно были большими и оттопыренными, как у обезьяны, которую он как-то видел в Амстердамском зоопарке…
— Алиса, — сказал он. — Не уходи. Пожалуйста.
Наверно, он мог ее удержать. Наверно, он даже правильно действовал с точки зрения практической психиатрии — это можно было бы назвать экспериментом по фиксации одной из личностей в активном сознании, но меньше всего Штейнбок в тот момент думал о такой возможности или о том, что, если все у него получится, то гнев майора будет неудержим — Джейдену уж точно не нужно было, чтобы в сознании Эндрю Пенроуз фиксировалась личность совершенно ему не интересной девушки.
Она подняла, наконец, взгляд, и они посмотрели друг другу в глаза.
Он увидел… Что? Кого? Где?
Однажды, когда он учился в Гарварде, знакомый парень с физического факультета показал ему фотографии, сделанные то ли телескопом «Хаббл», то ли еще каким-то космическим прибором. Один из снимков так заворожил Йонатана, что он долго не мог оторвать взгляда.
"Это центральная часть галактики", — сказал приятель и назвал номер, который Йонатан, конечно, тут же забыл.
"Вот здесь, — добавил приятель, — находится черная дыра с массой в сотню миллионов масс Солнца. Газ, пыль, плазма, звезды… все валится, закручивается, это действительно похоже на последний вопль, правда?"
Черная глубина зрачка, окруженная яркой голубой роговицей, поглотила Штейнбока целиком, и пусть эта фраза звучала чудовищно банально, другой он все равно подобрать не мог, и нужно ли было подбирать другую, если эта совершенно точна?
Он погружался в черный зрачок, и со всех сторон его окружал непереносимый мрак, яркий, как ослепительный полдень, и это не было противоречием, это было так на самом деле.
Штейнбок почувствовал удушье и обнаружил, что стоит посреди комнаты и крепко держит Алису… Эндрю… за плечи.
— Йонатан, — сказала Алиса, — это так… Извините, в приличном обществе не принято… Хотя я понимаю…
— Простите, — сказал он. Господи, как это было глупо! Непрофессионально. Никогда с ним такого не случалось. Разве не было в его практике красивых и даже умных пациенток? Диана Джарви, например, двадцать шесть лет, лицо ангела, тело гейши, ум мадам Кюри, запущенная шизофрения, куда смотрели врачи, когда она в детстве говорила странные вещи, слышала голоса и рисовала картинки, по которым сразу можно было понять… У Штейнбока всякий раз менялся голос (никто об этом не догадывался, но он-то знал, слышал, ощущал), когда ему приходилось вести с Дианой долгие беседы о строении мироздания и предназначении человека, но у него и в мыслях не было ничего такого, что само собой случилось сейчас и о чем он жалел, конечно (что скажет Джейден, когда увидит этот момент в записи?), но жалел своим рациональным сознанием, а в глубине — он прекрасно это чувствовал — что-то радостно пело и что-то желало повторения, несмотря на то, что это было совершенно невозможно, недопустимо, непрофессионально и…
— Прошу прощения, Алиса, — сказал он, — садитесь, пожалуйста, поговорим о…
— Я действительно вернусь сегодня домой? — взволнованно перебила его Алиса. Он бы на ее месте тоже, безусловно, взволновался — неожиданные слова о возвращении, еще более неожиданное и совершенно безумное признание в любви…
— Да, — сказал Штейнбок. — Думаю, да. По сути, Алиса, это зависит исключительно от вашей воли, я могу только помочь…
— Помогите!
Кто это сказал? Алиса? Эндрю? Низкий мужской голос, хрипловатый, будто прокуренный…
Она уходила — он видел. Штейнбок спровоцировал ее уход своими словами и действиями, он мог сказать Джейдену (и непременно сделает это), что все произошедшее — результат продуманных медицинских действий с целью вызвать в мозгу госпожи Пенроуз необходимые психические изменения, приводящие… Он скажет так, конечно, и профессиональная его честь не пострадает ни перышком, но все ведь не так, он знал это, и Алиса знала тоже, точнее — знала, когда была…
— Не уходи, — сказал Штейнбок.
Женщина откинулась на неудобном стуле, будто это было глубокое кресло с подлокотниками. Руки повисли в воздухе с такой видимой легкостью, будто действительно опирались на упругую кожаную поверхность, пальцы свисали, она болтала ими, а глаза пристально смотрели на доктора, и цвет их менялся — голубой, зеленый, карий — казалось, что невидимый окулист переставлял контактные линзы, пробуя, какая лучше подойдет к этому новому лицу… удлиненному носу и тонким губам… двум глубоким морщинам, медленно проявившимся на высоком лбу… показалось или на самом деле ее темные волосы приобрели в свете неоновых ламп стальной оттенок?
Лицо сидевшей передо Штейнбоком женщины стало мужеподобным — женским, конечно, но что-то в нем изменилось, потом эти изменения можно будет рассмотреть в записи при сильном увеличении и понять, как это происходит, какие лицевые мышцы сокращаются, какие расслабляются, как возникают морщины, как, на самом деле, меняется не лицо, а личность.
— Ну, — сказала Эндрю Пенроуз низким басом, не простуженным голосом, как доктору показалось сначала, а нормальным мужским басом-профундо, как у одного итальянского певца, которого Штейнбок слышал в прошлом сезоне в Метрополитен в какой-то итальянской опере, и в его голосе была такая мощная глубина, такая первобытная темная красота…
— Так я спрашиваю, — проговорила-пропела госпожа Пенроуз, — за каким чертом человеку космическая экспансия, если он не в состоянии извлечь из нее даже десятой доли тех преимуществ, которые выход в космос предоставляет даже самому непритязательному уму, если, конечно, можно говорить об уме применительно к среднему человеческому индивидууму, для которого совершенно нетворческая работа является образом жизни и, скорее всего, даже ее неизбежной целью?
Нужно было отвечать? Штейнбок и половины сказанного не понял, потому что следил не за смыслом звучавших слов, а за их просодией, за тем, как завершалось изменение в лицевых мышцах, как окончательно ушла замечательная девушка Алиса и как явился… кто? Не Эндрю Пенроуз, это точно. Только не она.
Интересно, как ей удается держать навесу руки, будто на подлокотниках кресла, и не уставать? Почему-то этот вопрос, не имевший ни к психиатрии, ни к цели допроса никакого отношения, интересовал доктора в тот момент больше всего.
— Если вы назовете себя, — сказал он бесстрастным, насколько сумел это изобразить, голосом, — то нам легче будет разговаривать и обсуждать проблему, которую вы сейчас обозначили.
— Мое имя… Странно, что вы спрашиваете, сэр. Я, в общем, хорошо известен в подлунном мире, вы наверняка читали мои работы… я имею в виду не только журналы «Природа» и «Наука», где я много лет веду колонки обозревателя, но, по большей мере, книги… неужели вам ничего не говорит название "Мир без войны"?
На лице Штейнбока, наверно, действительно не отразилось ничего, кроме недоумения, потому что она… он… досадливо поморщился и произнес своим неповторимым басом:
— Господи, люди так нелюбопытны… Мое имя Рене Бернал, доктор философии, лауреат Нобелиатской премии, профессор университетов в Кембридже и Савонлине, действительный член Королевскогого физического общества, Французской академии, Германского… гм… короче говоря, и прочая, и прочая, и прочая, не имеет значения, поскольку не титулы, хотя и они влияют на отношения в научном сообществе, определяют значимость научного работника, но исключительно опубликованные им сочинения, содержащие значимые для науки и человечества доказательства, открытия, закономерности…