Что мог Бергсон возразить? Пауль умен. Он сразу догадался о намерении Бергсона - удивить, доказать. Он даже понял тайное желание Макса - откупиться. И все же Пауль не знал всего! Разве мог он предполагать в принципиальном и гордом Максе Бергсоне то, что Бергсон тщательно скрывал даже от самого себя, маскируя красивыми фразами о чистой науке и призвании ученого то, что ясно открылось самому ему только в эти мгновения: он, профессор Бергсон, не случайно молчал эти годы, не протестовал против ядерного оружия и угрозы войны. Фонд не вмешивался в его дела, Фонд предоставлял Бергсону полную свободу в расходовании выделенных денег. Взамен от Бергсона требовалось одно - молчать. О, никто никогда прямо не требовал этого! Но Бергсон не собирался сейчас лгать самому себе - в глубине души он всегда отлично знал, что от него хотят, и он молчал. Пауль назвал его комедиантом. Пауль прав. Пауль сам не знает, как глубоко он прав, как близок к истине. Макс Бергсон ненавидел и презирал себя.
- Что же мне делать, Пауль? - произнес он вслух.
Пауль не ответил. Бергсон и не ожидал, что он ответит. Пауль сердит. Пауль может сердиться и молчать, но он, Макс Бергсон, все равно должен решить, что ему делать. Он порвет с Фондом и напишет в газеты, что угроза войны существует, что в современных условиях война - это самоубийство. А дальше? Что изменится? Он не верит в чудеса. Он не верит, что, прочитав его статьи, люди бросятся в объятия друг друга. Он не верит и в мировое правительство Пауля. Что же делать? Неужели война неизбежна и человечество обречено? Нет, у человечества есть выход, оно не может погибнуть. Это абсурд. Это у него, Макса Бергсона, нет выхода. По опыту ученого он знает, что путь к истине тяжел и долог. Именно долог, а он стар. Он рискует потратить оставшиеся ему годы и не найти истины. Наверно, лучше оставить все как есть, ничего не изменять. Будь что будет. Он десять лет отдал линда-микроскопу, он видит пути его дальнейшего усовершенствования и он не может осуществить свои идеи без лаборатории. Он уже не раз многим жертвовал ради микроскопа, он даже пошел на десятилетний разрыв с Паулем.
- Пауль,- испуганно позвал Бергсон, отнимая ладони от лица.- Пауль, мы все равно должны остаться друзьями.
Пауль молчал.
- Пауль?
Бергсон быстро оглянулся. В кабинете никого не было. Пауль ушел. Он не захотел понять и простить - и ушел. Бергсон попытался подняться, но не смог - тело словно обмякло. Случайно он обратил внимание, что маятник часов не раскачивается, часы стоят.
Бергсон удивился, потому что ни на минуту не переставал слышать их оглушительный стук. Что же ему делать? Он создал людям линда-микроскоп, но лучше бы его не создавал. В этом мире, где никто не понимает и не хочет понять другого, великие изобретения не нужны, они опасны. Они должны появляться не чаще одного раза в полстолетие, иначе человечество не будет успевать приспосабливаться к ним и наступит катастрофа. Линда-микроскоп не нужен, он несвоевременен. Бергсон смутно чувствовал это давно, недаром еще год назад он взял с Сэма Бриджа клятву, что тот, в случае его, Макса Бергсона, внезапной смерти, снимет с микроскопа важнейшую аппаратуру, и вместе с чертежами передаст адвокатской конторе, ведущей дела Бергсона, для обнародования только через тридцать лет.
Итак, ни новая, ни прежняя жизнь для него неприемлемы. Что же делать? «Зачем эти вопросы? - думал Бергсон.- К чему опять хитрить и скрывать от себя правду?». Он известен как ученый, не боящийся делать самые беспощадные выводы из фактов. Нужно быть достойным самого себя. Он давно уже знает ответ, знает выход. Он не ручается, что выход этот верен вообще, но в его случае, в случае Макса Бергсона, шестидесятипятилетнего профессора, создателя атомной бомбы и линда-микроскопа, он единственно возможный.
Как громко стучат часы, мешают думать. Но часы стоят… Видно, он принимает биение пульса на виске за стук часов. Что же подсказало ему окончательный выход? Бергсон вспомнил белые и зеленые кольца города на электроне, разрываемые чудовищным грибом и баобабом. Нет, пожалуй, вернее начать вспоминать издалека: отчаявшись получить телеграмму от Пауля, он остановил часы и, сев в кресло, задумался. Вошел Сэм Бридж и сообщил о приезде Шмидта. Потом они с Паулем прошли в экспериментальный зал, и Бергсон включил линда-микроскоп. На экране заметались подвижные созвездия атомов. Потом они стали исследовать электрон. «Макс, - закричал Пауль. - Это материки? То, что я вижу, - материки и океан?» Странно. О каких материках и океане он спрашивал? Ядро - не солнце, а электрон - не планета. Бергсон множество раз наблюдал в линда-микроскопе атомы. Они похожи не на крохотные солнечные системы, а на колеблющиеся облака пыли, заключенные в упругом. шаре. Пылинки - это электроны. Странно. Странно тем более, что Бергсон помнил, как обратил внимание Пауля на зеленые линии и пятна на оранжевой поверхности материков. Чушь! В микромире свои законы. Электрон не имеет поверхности, потому что он и вещество, и волна одновременно. Бергсон, наблюдая в линда-микроскоп атомы, всегда удивлялся точности предсказаний ученых. Результаты первых исследований он изложил в статье, находящейся сейчас вместе с бумагами, которые Сэм Бридж должен будет передать адвокату. Бергсон почувствовал, как усилилась металлическая горечь во рту.