====== Глава первая ======
Смилуйся, Господь над твоей душой –
Пусть и не хорошей, и не плохой –
Ты была такой, как сумел придумать (c)
Канцлер Ги, “Amore”
Гроссмейстер сам сошел на ристалище и приказал снять шлем с побежденного рыцаря. Его глаза были закрыты, и лицо пылало все тем же багровым румянцем. Пока они с удивлением смотрели на него, румянец сошел с его лица, он лежал без движения, казалось, даже не дыша. Окружающие сочли его мертвым и даже распорядились насчёт похорон.
Ревекка почти без чувств лежала в объятиях своего отца, не замечая всей суматохи вокруг.
Король Ричард, спешно прискакавший в Темплстоу из Конингсбурга, являл собою истинный Божий суд – скорый, страшный и не всегда справедливый. Арестовав Альберта де Мальвуазена и выгнав из прецептории храмовников во главе с самим Бомануаром, он отправился в Йорк, забрав с собою и верного Уилфреда Айвенго. Примечательно, однако, что Айвенго даже не подошел справиться о здоровье той, которую он с таким пылом защищал немногим ранее. Впрочем, вполне возможно, что, как и Ревекка ранее, рыцарь мог бы ненамеренно сказать больше, чем того требовали бы приличия и его совесть.
Во всеобщей сумятице мало кто заметил верного Болдуина де Ойлей, оруженосца поверженного храмовника. Тот, хотя и мог уйти вместе с остальными рыцарями храма, медлил. Убедившись, что за ним никто особо не наблюдает, Болдуин подобрался к своему хозяину и упал рядом с ним на колени. Руки у него явно дрожали, пока он снимал со своего пояса небольшой кошель, из которого оруженосец извлек бронзовое зеркальце и поднес его к губам своего господина. Болдуин напряженно следил за поверхностью зеркальца, и не он один. Подошли еще два человека из челяди Буагильбера – его сарацинские невольники, Амет и Абдалла. Судя по всему, они были слишком привязаны к храмовнику или же им просто некуда было идти, но, так или иначе, они молча наблюдали за зеркальцем.
– Бисмилляхи рахмани рахим! – тихо произнес Амет, увидев, что блестящая поверхность немного затуманилась. Абдалла повторил его слова одними губами. Болдуин сотворил крестное знамение, но перед ними встала гораздо более насущная проблема – куда им девать господина и хозяина? Коротко прикинув свои возможности, оруженосец подал Абдалле и Амету знак помочь ему поднять господина и нести его в прецепторию.
Их путь туда мог бы сам по себе послужить темой для баллады, если б нашелся тот, кто увековечил бы эту странную процессию – впереди Болдуин, лавирующий в густой толпе. Оруженосец изо всех сил пытался не врезаться ни в кого из плывущего к нему людского потока, одновременно раскинув руки так широко, как только позволяла толпа, чтоб по возможности максимально обезопасить господина, которого сзади тащили сарацинские невольники. Жилистый и худощавый с виду, храмовник в доспехе весил гораздо больше, чем казалось с виду, но, как гласит поговорка у одного из славянских народов, «Назвался груздем – полезай в кузов» – выбора у невольников не было. Сложности добавлял плащ самого рыцаря, в который его целиком завернул Болдуин, чтоб уберечь Буагильбера от любопытных взглядов. Пыхтя от натуги и ежеминутно рискуя уронить господина (тем самым добавив к его и без того плачевному состоянию), группа медленно, но все же продвигалась вглубь прецептории. Толпа за ними мало-помалу расходилась по домам после окончания «представления» и ухода храмовников.
После чего Амет и Абдалла сели, пытаясь отдышаться, прямо на каменные плиты, положив голову храмовника Амету на колени.
По иронии судьбы, единственно подходящим для размещения рыцаря помещением, оказалась бывшая тюрьма Ревекки. Буагильбер, желая устроить ее с максимальным комфортом, насколько это было возможно в те времена и при тех обстоятельствах, потребовал от Мальвуазена, чтоб в келье было все нужное – удобная кровать, стол и стул и даже сундук с переменой одежды для девушки.
Все это было чудесно, но рыцарь по-прежнему не приходил в сознание. Поэтому поднять его по винтовой лестнице, не ушибив о крутые стены оказалось почти непосильной задачей. Болдуин думал, что ему удастся избежать тяжелой работы, как обычно, свалив все на сарацин, но просчитался. Лестница была слишком узкой, чтоб поднимать храмовника лежа, поэтому Болдуину пришлось, сопя и чертыхаясь, тащить Буагильбера практически на себе. Несколько раз он был на волосок от того, чтоб случайно ушибить голову рыцаря о низкий и кривой потолок, один раз они едва не скатились вниз, и два раза у Болдуина подворачивалась нога, усложняя и без того тяжкий подъём.
Но вот и эта преграда миновала. Почти уронив рыцаря на кровать, отдувающийся оруженосец позвал сарацин на помощь – на то, чтоб самостоятельно раздеть его, у Болдуина сил уже не хватило бы.
Сняв с Буагильбера доспехи, слуги убедились в том, что он не ранен – по крайней мере, телесно. Он дышал, тихо и хрипло, сердце билось медленно, но ровно. Волосы храмовника были влажными от пота, хотя от окна тянуло прохладой. Он был очень бледен, и именно это пугало оруженосца больше всего.
Болдуин вообще-то был не новичком в военном деле и господина своего видел, так сказать, «во всех видах» – и больным лихорадкой после трех дней засады в палестинских болотах, и раненым после Хаттинской бойни, и даже мертвецки пьяным после очередной пирушки во славу принца Джона – но здесь он не на шутку был встревожен долгим обмороком рыцаря.
За окном бесконечный день наконец-то сменился сумерками. Крики и шум толпы затихли, повеяло ветерком. Болдуин внезапно почувствовал голод и страшное опустошение. Господин ничего не мог ему приказать, сарацины смотрели на него в ожидании, а он так устал. Болдуин отогнал непрошенные мысли и вышел, оставив рыцаря на попечение Амета и Абдаллы.
Ворота прецептории были открыты, но внутри никого не было видно. Скорее всего, слуги и оруженосцы покинули Темплстоу вслед за храмовниками. Разыскав подвал, в котором хранилась провизия и прихватив оттуда столько еды, сколько смог, Болдуин вернулся к воротам. Какой-то тихий звук привлек его внимание. Замор, благородный конь Буагильбера, не пожелал расстаться с хозяином и пришел знакомой дорогой. Болдуин привязал его в укромном месте, и поднялся в комнату к хозяину.
Там все оставалось по-прежнему. Амет развел небольшой огонь в очаге и поплотнее укрыл рыцаря, так и не пришедшего в себя. Абдалла разводил какое-то снадобье в небольшой мисочке, напевая про себя по-арабски. Любой добрый и богобоязненный христианин пришел бы в ужас, услышав, как он вероятно мог бы подумать, нечестивые заклинания Абдаллы. Болдуин же разделял скептицизм Буагильбера в отношении колдовства вообще, да и с восточной медициной был знаком не понаслышке.
Семь лет назад, когда храмовнику едва не раскроили череп арабской саблей в битве при Хаттине, разрезав бровь и слегка задев глаз (удар, хвала Господу, пришелся вскользь), именно Абдалла спас господину жизнь, втирая тому в рану различные бальзамы и уговорив надменного храмовника пить собранные им лично отвары целебных трав. Учитывая тот факт, что пациенты сарацина выздоравливали, в то время как пациенты именитых христианских лекарей мало-помалу переселялись из лазарета на кладбище, умения и преданность его были неоспоримы. Вопрос в том, хватит ли этого сейчас, когда внезапная хворь, поразившая Буагильбера так сильно, и не думала его отпускать или хотя бы явить лекарю свои причины.
Разделив принесенную Болдуином еду и питье, слуги попытались напоить господина, сначала отваром Абдаллы, потом вином, смешанным с водой, потом, отчаявшись, просто водой – но дальше нескольких капель дело не шло – питье выливалось, храмовник не глотал. Смирившись с бесполезностью такого лечения, слуги сообща решили поискать врача завтра и устроились на ночлег.
Ночь прошла спокойно, за исключением того, что несущему третью вахту Амету померещился отдаленный вскрик и шум, впрочем, быстро затихший и не столь явный на фоне обычного ночного стрекота кузнечика, уханья совы и лая шакалов.