Пыль, пыль летит, лезет в глаза и рот. Она задыхается в пыли, вокруг темный смерч пыли.
Ревекка вскакивает с кровати, невидящим взором окидывает комнату. Всё тихо, только тонкая струйка дыма стелется под дверь. Нет! Она уже это видела, это сон, сейчас она проснётся, сейчас…
Шипение, запах паленого, дым, опять дым, стук…
Господи, да когда же это кончится-то...
Ревекка проснулась от собственного стона, хорошо, хоть не крика. Она огляделась по сторонам и поняла, что заснула в комнате рыцаря, на соседней кровати, там же, где спала часть вчерашней ночи. Болдуин, после того, как помог храмовнику справить нужду, ушёл сторожить в нижний зал. Сарацины тоже отправились отдыхать. Кот и тот куда-то исчез, впрочем, коты вроде бы ночные животные, им и положено ловить мышей, не мешая хозяевам громкими скачками.
- Тебе что-то приснилось?
«Боже милосердный» – подумала Ревекка, – «да он за мной наблюдает. Неужели я кричала во сне?»
- Да. Как ты догадался? – ее голос дрожал от пережитого ужаса.
- Ты кричала. Тихо, но отчаянно. После битвы при Хаттине я не спал спокойно целый год. Просыпался посреди ночи, с бешено колотящимся сердцем, и не мог уснуть. Я до того боялся снов, что как-то раз не засыпал три ночи подряд, пока не свалился с коня. Боже правый, я не падал с коня с восьми лет, разве что на турнирах или когда был ранен. Я тогда потерял сознание и проспал целые сутки. И проснулся, как всегда, от собственного крика.
- Как ты живёшь с этим? Ты же хвастаешься на каждом углу, что собственноручно убил триста сарацин! Это, верно, они являются тебе во сне, вопиют об отмщении.
- Ты прекрасна, особенно когда сердишься, дочь Палестины и Роза Сарона. Но ты не понимаешь главного. Нет смысла мерить любого из тех, кто подобно мне, сражался на Святой земле, обычной меркой. Я двадцать лет в ордене Храма, из них семнадцать лет я прожил на святой земле. Там живет и мой друг, Конрад Монт Ферратский, и другие члены ордена. Мое влияние там гораздо больше здешнего. По сути, в Англии я чужеземец, как и в Аквитании, на своей родине. Жизнь в Палестине не похожа на ту, что здесь. Там постоянно идёт война – за Гроб Господень, за Иерусалим, за различные сферы влияния. А на самом деле, повод для войны всегда был и есть только один – вода. Кто в той пустыне владеет водой, тот владеет жизнью.
Ревекка слушала его, и перед ее глазами проходили образы, навеянные словами рыцаря. Вот Ги, король Иерусалима, слушает дурацкий совет графа Триполи – и вместе с войском он становится лагерем возле Тиберии. Саладин и его люди окружают лагерь, палят костры. Жарко, влажно, а тут ещё и дым. Дым от гигантских костров ветром носит по лагерю, люди кашляют, задыхаются, жарятся живьём в собственных латах. Кого-то укусила гадюка – несчастный так мучился, что уговорил своего же оруженосца прикончить себя. Тот, рыдая, выполнил последнюю просьбу своего господина, а потом его видели бегущим в сторону армии мусульман, безоружного, без доспеха, он кричал и ни у кого не хватило духу остановить его.
Саладин распорядился принести кувшины с водой и расставить их по периметру лагеря, чтоб люди видели, чего лишаются. Жажда, неутолимая жажда. Кони, сходящие с ума от жажды, сбрасывающие своих господ наземь, топчущие их.
А потом – бой – изнурительный, лютый и кровавый. Предательство рыцарей из отряда графа Триполийского, плен и казнь гранд мастера Тампля, Жерара де Ридефора.
Хохот сарацин, швыряющих в пленных кувшины с водой – нате, пейте! Слизывайте с песка целебную влагу! Пейте, нечистые свиньи, мы убьем вас, так, как казнили вашего принца Рейнольда, доставим ваши головы в Дамаск, протащив их по земле.
- Там был ад, Ревекка. Там были демоны, а не люди, ибо никакой человек не может сделать то, что сделали тогда мы – те, кто вырвался из окружения. Я отделался страшным шрамом, который багровеет, если я сердит, и головными болями на перемену погоды. Повезло, что не потерял глаз. Меня, бесчувственного, привез мой конь. Я был весь в крови, своей и чужой. Меня сочли мертвым и не хотели возиться, но Конрад их умолил.
- Кто же так искусно залечил твои раны?
- Абдалла, он тогда был нашим пленником. Он неплохо понимал в медицине. Были и наши лекари, разумеется. Они не понимали даже как подступиться к нашим раненным. Знаешь, солнце моё, люди быстро звереют там, на Востоке. Никто не может вернуться назад таким, каким был раньше. Никакой жалости, ибо в людях не остаётся уже ничего человеческого.
Очаг почти погас, в темноте Ревекка не видела лица храмовника, но голос его – прерывистый, страстный, то уходил в шёпот, то срывался почти на крик. Ей стало зябко, и она повернулась, намереваясь накинуть на плечи одеяло.
- Подожди, Ревекка, не уходи, — неверно истолковал ее движение рыцарь, видимо, он лучше неё видел в темноте. – Прошу тебя, не надо бежать от этого. Не надо бежать от самой себя. Поверь мне, я не хотел, чтоб все вот так закончилось. Да, я своенравен и честолюбив, я горд и порой слишком резок, но я умею справляться с собой. Я докажу тебе, что ты не зря лечишь меня.
- Сэр рыцарь, ты слишком взволнован. Ну вот, — она прикоснулась к его лицу, и он дёрнул плечом, будто стараясь удержать ее руку. – у тебя жар. Тебе следует выпить целебный порошок, подожди, сейчас я разведу его…
- Не утруждай себя, моя прекрасная лекарь, я выпью его и так.
- Но он же горький, это страшная горечь, и она остаётся во рту ещё долго.
- Любое лекарство из твоих рук – медовая сладость, Ревекка. Даже смертный яд я приму с величайшей радостью, если это будет нужно.
- Не расточай свои хвалы зря, сэр рыцарь, этим меня не проймёшь. Я прекрасно знаю, кто ты, и с чего началось наше с тобою знакомство. Пей же, и давай ложиться спать. Ночь длинна, я ещё не успела просмотреть все те кошмары, которые снятся мне еженощно, по твоей милости.
- Ты несправедлива ко мне, Ревекка!
-
Девушка задумчиво смотрела на задрёмывающего храмовника. Ей был виден только его силуэт, на фоне окна. Внезапно он встрепенулся и голосом, полным смирения, попросил воды. Выпив её, он как будто хотел что-то сказать, – и не решался.
- Ревекка, прости меня, но не могла бы ты придвинуть свою кровать поближе к моей?
- Господи, надменный храмовник, ты вот сейчас, в твоём состоянии, все ещё на что-то надеешься? Постыдился бы!
- Нет, моя целомудренная врач, я хочу помочь тебе. Я буду держать тебя за руку во сне и обещаю, все твои кошмары улетят перед блеском моего меча!
Ревекка усмехнулась. Ей вспомнилось, как один из ее давно умерших братьев, Аминадав, в раннем детстве просил ее посидеть с ним перед сном. “А то ты будешь бояться чудовищ, а я их – ррраз – и убил!”.
Братик умер, когда ему было пять, а ей – семь. Годом ранее какая-то хворь унесла их мать, а еще через год – ее старшую сестру. Остальных братьев и сестер она не знала или не помнила.
- Ладно, сэр рыцарь, но это в последний раз. Обещайте не путать ваши кошмары с моими, и не добавлять мне плохих снов!
С этими словами девушка передвинула кровать поближе к кровати храмовника и легла. Протянула вперёд руку и нащупала его ладонь, холодную, несмотря на снедающий его жар.
Ей вдруг захотелось отогреть ее. Она поднесла ладонь храмовника ко рту и забывшись, подула на нее, как на свою.
Она могла бы поклясться, что он улыбнулся ей, несмотря на темноту.
- Давай спать, моя родная лекарь.
- Доброй ночи вам, сэр рыцарь.
- У меня есть имя, Ревекка. Меня зовут Бриан. Лучше зови меня так.
- Доброй ночи, сэр Бриан де Буагильбер. Это все, на что вы можете от меня рассчитывать.
====== Глава восьмая ======
Древний камень у межи
Перекрестками объят
Две дороги сторожит –
Хочешь – в рай, а хочешь в ад,
И куда тебе пора,
Ты гадаешь по часам
Другом звался мне вчера,
Кем теперь – не знаешь сам. (С)
Канцлер Ги, “Дорога в рай или в ад”
Утро принесло небольшой переполох, связанный с тем, что кот упорно продолжал снабжать храмовника дарами в виде усекновенных мышей. Как выяснилось, ничто человеческое было еврейке не чуждо, в том числе и извечно женская нелюбовь к дохлым грызунам.