Реб Иче умолк, но продолжал шагать по комнате, жевал усы, морщил лоб, как бы рассуждая сам с собой.
— Послушай, о чем я толкую, — сказал он, останавливаясь на другом конце комнаты. — Лет двенадцать назад, тотчас после женитьбы, я не мог освободиться от греховных мыслей и находился целиком на первой ступени. Я ездил тогда в Пшисху. А реб Менделе к тому времени уже прославился. Весь мир говорил о нем. И я подумал: «Съезжу в Коцк». Приехал в Коцк, послал «записочку», просил дать мне силы для служения Богу. Меня позвали. Я зашел. Ребе меня спрашивает: «Куда ты уже ездил?» Я отвечаю: «В Пшисху». «Чего ж ты от меня хочешь? — вскричал ребе. И тут же закричал еще громче: — Осел, если ребе из Пшисхи тебе не помог, я наверняка ничего не смогу сделать! Поезжай назад, доверься ему. Ты еще можешь возродиться. Ты проходишь сейчас первую ступень. Человек должен себя чувствовать грешным, пока материальное покрывает духовное, а когда ты постигнешь слова ребе из Пшисхи, тогда снова приезжай сюда».
Мордхе еще долго сидел у окна, точно слушая, хотя реб Иче давно уже перестал говорить. Он посмотрел на рдеющее небо, и ему пришло в голову, что это одеяния мести, которые наденет Мессия, когда выйдет из «гнезда птицы». Мордхе сидел счастливый, глядя на пламя, забыв, где он, и воображал, что видит перед собой Мессию — рыжего еврея с огненной бородой, закутанного в пурпурный талес с черными полосами.
Внезапно он вздрогнул. Да как же это может быть, чтобы Мессия оказался рыжим? Он всегда представлял себе Мессию с черной бородой… Печаль разлилась по усталому лицу юноши. Большие серые глаза глядели тоскливо и недоуменно.
Потом Мордхе быстро вскочил с места, хотел что-то сказать доброму реб Иче, но в комнате уже никого не было. С минуту смотрел он на пустое место, где стоял прежде реб Иче. Потом опять сел у открытого окна, подперев голову руками, прислушиваясь, как тоскливо мычат в хлевах коровы.
Наступила ночь. Раскрылись созревшие сосны, истекая желтой смолой. Липы утомляли своим запахом, а в глубине леса отдавали свой последний вздох ночи. Душно стало Мордхе, он не мог больше оставаться в четырех стенах. Деревья шумели, словно перекликаясь, ветви их сплетались между собой. Стальная Висла манила… Мордхе явилась бледная Рохеле с черными как ночь глазами, с гибким телом и легкой походкой, и звала, и притягивала как магнит. И ему захотелось тогда стать пастухом Яаковом, и сидеть в чистом поле, и звуками флейты призывать свою возлюбленную.
Поздно ночью, когда все спали, Мордхе тихонько выскользнул в окно и побежал босой по сырой траве. При малейшем шорохе ему казалось, что отец и реб Иче гонятся за ним. Дрожа от страха, он бросился на покрытую росой траву. Его охватило ощущение свежести; он чувствовал, как все тише бурлит кровь в жилах, а тело становится бодрее…
Легкий стук — и в окне показалось бледное лицо с копной темных волос, с большими черными глазами. Свободная, открытая блуза с короткими рукавами, легкая короткая юбка… Рохеле обвила его шею руками, и он увлек ее в лес.
Счастливые шли Мордхе и Рохеле рука об руку, не чувствуя, как хвоя и сухие ветки колют ноги. Ежеминутно они останавливались под деревьями и целовались.
— Моя Рохеле!
— Мальчик мой!
Деревья тихо качались. По верхушкам, словно по натянутым струнам, изредка пробегал ветерок. Лес вздрагивал, и эхо отдавалось далеко кругом. Луна стояла над лесом, тени скользили меж высоких деревьев, как грациозные звери, как стаи бледных птиц.
Влюбленные сели под цветущей липой. Их тотчас засыпало сверху маленькими белыми цветочками. Счастливые, они сжимали руки друг другу: из юных душ, с полураскрытых уст рвались в ночную тишь немое пение, немая радость…
Губы Мордхе, как благоухающий липовый цвет, опьяняли Рохеле. Она ощущала себя так, словно отдала этой ночи свой последний вздох и исчезает. Как ветерок она вилась вокруг Мордхе и влюбленно шептала: