Поездка в Коцк казалась Мордхе прогулкой в лес, где он, бывало, пропадал по нескольку дней. До последнего момента он не думал о том, где достать денег на дорогу, не строил никаких планов, был уверен, что, когда понадобятся деньги, они найдутся.
В субботу, в сумерки, во время вечерней молитвы, когда реб Мойше был в синагоге, Мордхе отыскал в жилете, который дедушка носил в будни, ключ, открыл сундук и вынул оттуда пятьсот злотых. В тот же вечер, когда Мордхе, вернувшись поздно домой, собрался укладывать свои вещи, к нему зашел служка.
— Дедушка тебя зовет.
В раввинской комнате сидели дедушка и отец невесты Мордхе реб Фишл.
— Мордхе, ты взял из сундука пятьсот злотых? — спросил раввин.
Мордхе покраснел, задумался на минуту и потом ответил:
— Взял.
— В субботу?! — прошипел старик, вскочил и отпустил Мордхе пощечину. — Ты осквернил субботу, вероотступник! Фишл, расторгни брачный договор. Мой внук — вор! Слышишь?..
— Я слышу, ребе!
К утру Мордхе был уже в лесу.
Двойреле плакала от радости, целовала сына. Мордхе смотрел на отца, ждал, чтобы тот подал ему руку[15]. Авром стоял в стороне, улыбался, но руки сыну не подавал.
— Почему ты вдруг вернулся, мое золото?
— Я не мог ужиться с дедушкой!
— Ну и новость! А отец невесты тебя отпустил?
— Я больше не жених.
Авром взял добрую понюшку табаку, три раза чихнул так, что стекла задребезжали, вытер руку о длинную бороду и переглянулся с Двойреле, которая стояла с распростертыми руками, будто случилось величайшее несчастье. В душе Авром был доволен, что Мордхе ушел от тестя. Невеста ему тоже была не совсем по душе. Но история с пятью сотнями злотых ему очень не нравилась.
— Ты, значит, обокрал дедушку? Дожил я до радости! Ты для этого до шестнадцати лет изучал Талмуд?
Несколько дней Авром сердился и не подавал Мордхе руки, пока Двойреле не начала плакать, говоря, что Авром отравляет ей жизнь. Тогда Авром примирился с сыном и позвал его с собой в лес.
Мордхе заметил, что отец постарел и редко теперь выезжал из лесу. И хотя с каждым днем Авром становился все набожнее, он тем не менее иногда поддавался соблазну: после обеда, когда девушки-рыбачки черпали воду из колодца во дворе, он выходил на веранду поговорить с ними и протянуть для поцелуя свою руку.
Леса в Польше редели. Старый помещик, длинноусый шляхтич со старинным гербом на стене дома, с двуствольным ружьем над кроватью, действительный хозяин деревни, показывался все реже. Но он охранял свой лес, как и свое старинное происхождение, как свои тяжелые, медью окованные сундуки, где с незапамятных лет хранились старинные серебряные ковши с польскими монетами.
Лишь очень редко старый шляхтич срубал дуб. Один, не более. Никогда он не продавал дубовой рощи, знал, что в священных дубовых лесах его предки воздвигали гонтины[16]. Там вокруг вечного огня кружились голубоглазые, полунагие жрицы, увеселяли старейших, принося жертвы белогрудой Каледе, стыдливой Маджане, которая каждую весну отдавалась земле, расцветала и приносила плоды. А мудрый Святовид стоял против огня и, положа руки на толстый живот, сиял от радости, глядя, как его дочери, прекрасные жрицы, в медных тазах курили фимиам, бросались, окутанные облаками благовония, на свежие белые овечьи шкуры и пели, колдовали.
Воины, вооруженные копьями, на которых были вырезаны фамильные гербы, воины в синих кафтанах с крестами, вышитыми золотом и серебром, не слышали звона тяжелых церковных колоколов и толпами тянулись в священные дубовые леса к гонтинам и прекрасным жрицам.
И не один помещик, правоверный католик, который построил костел, содержал несколько сот бенедиктинцев и всю жизнь боролся против антихриста, в то же самое время, чтобы никто не знал, строил в лесу, среди разросшихся дубов, избушку, окружал ее земляной оградой и содержал там колдунью и ее прекрасных дочерей.
Старик шляхтич со старинным гербом на стене дома, делами которого управлял еврей, умирал. Новое поколение, воспитывавшееся в Варшаве, Риме, Париже, деревни не знало. Молодой шляхтич кутил, платил сотни рублей за кружевную нижнюю юбку куртизанки, швырял тысячи за право поцеловать полуобнаженную ножку. Густые леса Польши стонали, редели, переходили в руки евреев. Бревна вязались в плоты. Все лето евреи сплавляли в Германию лесной материал по Висле, по Жолдовке. Насаждать новые леса помещики не хотели: долго ждать, пока вырастут. Поэтому выжигали пни, вспахивали землю, и от лесов не оставалось следа.