Ги де Мопассан
В полях
Октаву Мирбо[1]
Оба двора стояли бок о бок у подножия холма, невдалеке от курортного городка. Оба крестьянина надрывались на своей плодородной земле, чтобы поднять детей: в каждой семье их было четверо. У обеих соседних дверей с утра до вечера копошились ребятишки. Старшим было по шести лет, младшим — по году с небольшим: в обоих домах женились и рожали почти одновременно.
Обе матери с трудом отличали в этой куче детворы своих от чужих, а отцы и вовсе их путали. Восемь имен вертелись и мешались у мужчин в голове, и нередко, когда требовалось позвать одного ребенка, они окликали трех других и лишь потом того, кто был нужен.
В первой лачуге, если ехать от курорта Рольпор, жили Тюваши, у которых было три девочки и один мальчик; во второй ютились Валлены — одна девочка, трое мальчиков.
Все они перебивались с похлебки на картошку пополам со свежим воздухом. В семь утра, в полдень и в семь вечера хозяйки, как птичницы, сгоняющие гусей, скликали детвору и задавали ей корм. Ребятишки рассаживались по старшинству за дощатым столом, отполированным полувековой службой. Самый маленький еле дотягивался до него ртом. Перед ними ставилась миска с хлебом, накрошенным в варево из картофеля, полкочана капусты да нескольких луковиц, и выводок набивал себе животы. Меньшого мать кормила сама. Кусок мяса в котле по воскресеньям был для всех праздником; в такие дни отец подолгу засиживался за столом, повторяя:
— Вот бы всегда так обедать!
Однажды, августовским днем, у лачуг остановилась пролетка, и молодая дама, собственноручно правившая ею, сказала господину, который сидел рядом:
— Ах, Анри, ты только погляди на этих ребятишек! Как они мило возятся в пыли!
Мужчина промолчал: он давно примирился с этими восторгами, причинявшими ему боль и звучавшими почти упреком.
Спутница его не унималась:
— Нет, я должна их расцеловать! Ах, как мне хочется взять себе вот этого, самого маленького!
Выпрыгнув из экипажа, она подбежала к детям, подняла на руки одного из двух меньших, мальчика Тювашей, и осыпала страстными поцелуями его грязные щечки, белокурые, вьющиеся, припомаженные землей волосы и ручонки, которыми он отбивался от докучных ласк.
Затем дама села в пролетку и пустила лошадей крупной рысью. Однако через неделю она появилась снова, уселась на землю вместе с детьми, привлекла мальчугана к себе, напичкала его пирожными, оделила остальных конфетами и заигралась с ними, как девочка, а муж терпеливо ждал ее в своем хрупком экипаже.
Потом дама приехала еще раз, познакомилась с родителями и стала бывать там каждый день, привозя полные карманы сластей и мелкой монеты.
Ззали ее г-жа Анри д'Юбьер.
Как-то утром муж вылез вместе с ней из пролетки, и оба, не задерживаясь около детворы, уже привыкшей к этим посещениям, проследовали в дом.
Хозяева, коловшие дрова для варки пищи, изумленно выпрямились, подали стулья, уселись сами и уставились на гостей. Молодая женщина, запинаясь, дрожащим голосом начала:
— Добрые люди, я приехала, чтобы... чтобы... Словом, мне очень хотелось бы забрать вашего малыша.
Крестьяне опешили и молчали, не зная, что сказать.
Она перевела дыхание и продолжала:
— У нас с мужем нет детей. Мы одни... Мы бы его воспитали. Вы согласны?
Крестьянка первая сообразила, в чем дело.
— Вы хотите забрать нашего Шарло? Ну, нет! Ни за что!
Вмешался г-н д'Юбьер:
— Жена выразилась не совсем определенно. Мы усыновим его, но он будет вас навещать. Если из него выйдет толк, на что есть все основания надеяться, мы сделаем его нашим наследником. Если у нас, паче чаяния, появятся свои дети, он получит равную с ними долю. А если он окажется недостоин наших забот, мы вручим ему в день совершеннолетия двадцать тысяч франков, которые теперь же положим на его имя у нотариуса. Подумали мы и о вас: вам будет назначена пожизненная рента в сто франков ежемесячно. Вы все поняли?
Крестьянка в ярости вскочила с места.
— Вы хотите, чтобы я продала вам Шарло? Ну, нет! Такого от матери не требуют. Нет, нет! Это же мерзость!
Крестьянин степенно и рассудительно помалкивал, но тем не менее кивал в знак согласия с женой.
Госпожа д'Юбьер потеряла голову, расплакалась, повернулась к мужу и, всхлипывая, как ребенок, приученный к тому, что все его желания немедленно исполняются, пролепетала:
— Они не согласны, Анри, не согласны!
Приезжие сделали последнюю попытку:
— Друзья мои! Подумайте о будущности вашего сына, о его счастье, о...
Крестьянка, вне себя, перебила:
— Обо всем мы подумали, все поняли, все решили! Убирайтесь, и чтоб духу вашего здесь не было! Где это видано, родных детей забирать!
Выходя, г-жа д'Юбьер вспомнила, что малышей двое, и с упрямством избалованной женщины, своенравной и нетерпеливой, спросила сквозь слезы:
— А другой мальчик ведь не ваш?
— Нет, соседский, — ответил папаша Тюваш. — Зайдите к ним, если хотите.
И он возвратился в дом, откуда доносился негодующий голос его жены.
Валлены сидели за столом, неторопливо пережевывая ломти хлеба; муж и жена скупо намазывали их маслом, которое поддевали концом ножа из стоявшей перед ними тарелки.
Господин д'Юбьер сделал им то же предложение, только более вкрадчиво, велеречиво, со всеми ораторскими уловками.
Сперва крестьяне отрицательно мотали головой, но когда им посулили сто франков ежемесячно, они переглянулись, словно совещаясь, и заколебались.
Чета, раздираемая противоречивыми чувствами, долго молчала в нерешительности. Наконец жена спросила:
— Что скажешь, отец?
Муж наставительно изрек:
— Скажу, что тут стоит поразмыслить.
Тогда г-жа д'Юбьер, дрожа от волнения, завела речь о будущности мальчика, его счастье и деньгах, благодаря которым он впоследствии поможет родителям.
Крестьянин осведомился:
— А эту ренту в тысячу двести вы назначите через нотариуса?
Господин д'Юбьер подтвердил:
— Разумеется. Завтра же.
Крестьянка подумала и добавила:
— Сто франков в месяц — это маловато. Вы же заберете у нас малыша, а он еще несколько лет — и работать сможет. Вот если бы сто двадцать!..
Госпожа д'Юбьер, постукивавшая ногой от нетерпения, сразу согласилась и, так как ей хотелось увезти ребенка немедленно, подарила родителям еще сто франков, а муж ее тем временем составил письменное обязательство. Тут же пригласили мэра и одного из соседей, которые охотно засвидетельствовали документ.
И молодая дама, сияя, увезла отчаянно ревущего малыша, как увозят из магазина желанную безделушку.
Тюваши молчаливо и сурово смотрели с порога вслед уезжающим, сожалея, может быть, о своем отказе.
Маленький Жан Валлен как в воду канул. Родители его каждый месяц получали у нотариуса положенные сто двадцать франков, но перессорились с соседями, так как мамаша Тюваш честила их на все лады, внушая кому только можно, что они выродки, продавшие родное дитя, а это мерзость, низость, разврат.
У нее вошло в привычку брать своего Шарло на руки и, чванясь, горланить, словно тот способен был уразуметь ее слова:
— А вот я тебя не продала, маленький, нет, не продала! Я детьми не торгую. Я не богачка, но детей своих не продаю.
Это тянулось из года в год, изо дня в день; ежедневно на пороге лачуги раздавались злобные намеки, выкрикиваемые так, чтобы слышно было в соседнем доме. В конце концов мамаша Тюваш убедила себя, что она выше всех в округе — она ведь не продала своего Шарло. И каждый, кто вспоминал о ней в разговоре, соглашался:
— Соблазн был большой, что и говорить, но она поступила как настоящая мать.
Ее ставили в пример, и Шарло, которому было уже под восемнадцать, так свыкся с этой вечно повторяемой при нем мыслью, что тоже считал себя выше сверстников — его-то ведь не продали!
Валлены получали свою ренту и жили припеваючи. Старший их сын отбывал срочную службу, младший умер.
Это вселяло непримиримую злобу в Тювашей, так и не выбившихся из нужды. Шарло, единственный работник в семье, не считая старика отца, из кожи лез, чтобы прокормить мать и двух младших сестер.