И, пройдя несколько шагов, он круто свернул с шоссе навстречу буре. Его исчезновения никто не заметил — дорога была трудная, люди назад не оглядывались. Согнувшись, стиснув зубы, он ожесточенно пробивал головой поток ледяного воздуха. Временами он падал и, подтягивая ноги, выгибая спину, как кошка, лез вперед, не отдыхая и не останавливаясь. В огромных массах мчавшегося воздуха легким не хватало дыхания, Костылин опускал голову вниз, чтобы вздохнуть полной грудью. Он не думал об урагане и, борясь с ним, не замечал его. Что-то без устали снова и снова кричало в нем: „Она шла спасать меня и сама погибла!“ И это было так страшно, что он ожесточенно рвался вперед, ни о чем больше не думая. Еще никогда он не напрягал так исступленно свои силы, и никогда они не были так велики.
И хотя он двигался, словно охваченный приступом безумия, он с необычайной отчетливостью видел все открывавшееся ему вокруг во мгле, освещенной сиянием далеких прожекторов. Когда Костылин впоследствии вспоминал, закрывая глаза, свои поиски, перед ним четко вставали бугорки, камни, сухая трава, кустики, летящий снег, словно много лет всматривался он в эти картины, и они отпечатывались в его памяти навсегда.
Задыхаясь, Костылин взобрался на вершину. Он полз и ощупывал каждый метр пространства: где-то здесь лежит Зина, она замерзает, может быть, уже замерзла!
Он блуждал по вершине скалы кругами, и эти круги расходились все шире и шире, приближаясь к разрезу восточного участка, где они работали. У самого склона, в ямке, полузанесенной снегом, он увидел Зину. Зина лежала скрючившись, ее голова и ноги были в снегу, одна рука отброшена в сторону, валенок с правой ноги сполз, сдвинутый пуховый платок открывал щеку. Костылин закричал, встал во весь рост и кинулся к ней. Ветер бросил его вниз, он приподнялся и, цепляясь руками за камни, быстро подобрался к Зине.
Лицо ее, покрытое темными брызгами крови, было безжизненно, безжизненными и холодными были ее руки и ноги.
— Зиночка, милая! Зиночка, милая! — повторял он, сам себя не слыша, и лихорадочно тряс ее.
Она не отвечала. Он натянул съехавший валенок, пытался подмять Зину на ноги, но ветер опрокинул его вместе с ней. Тогда он взвалил ее на плечи, снова упал через несколько шагов и снова поднялся. Теперь он нес ее на руках, откидываясь всем телом назад, опираясь на ветер, толкавший его в спину, — неожиданно так оказалось легче. Отчаяние, терзавшее его, превратилось в неистовство борьбы. В голове его метались мысли, похожие на вопли: „Не дам! Не дам, говорю!“ И он ни разу не оступился, пока не дошел до спуска с вершины.
Здесь он упал. Падая, он ушел повернуться, чтобы не ушибить Зине голову, и свалился набок. Левую ногу резанула острая боль. Когда он, не выпуская из рук Зины, пытался подняться, все кругом странно и зловеще изменилось. Линия туманного сияния, отмечавшая расположенную впереди дорогу, вдруг исчезла. Погасли прожекторы на здании углеподачи. Вся площадка строительства была охвачена непроницаемой, бешено несущейся, грохочущей тьмой.
Он не понял, что произошло. Он знал лишь, что уже не может встать и идти. Обнимая одной рукой Зину, другой рукой загребая снег и твердую землю, точно пловец воду, с силой отталкиваясь неповрежденной ногой, он полз туда, где была невидимая сейчас дорога. Минутами он замирал, припадал головой к снегу, судорожно глотал воздух, потом снова полз. Но он понимал, что ползет слишком медленно. Из глаз его хлынули слезы ярости.
Наконец он ощутил под рукой не бугристую неровность склона, а укатанную гладкость дороги. Он даже не обрадовался. Он только стал ползти еще исступленнее, хотя ползти по гладкой дороге было труднее, чем по склону. В какой-то миг у самой его головы прошли чьи-то ноги, и он ухватился свободной рукой за валенок. Человек, за которого он уцепился, упал на него, и тотчас на них свалилось еще двое. Подбежали еще и еще люди, засветились фонари. Костылин видел сквозь лед, намерзший на ресницах, что Зину подняли и понесли, ноги ее волочились по земле.
Он схватил руками эти ноги, чтобы помочь нести Зину, но не смог сам подняться и потянул ее тело назад. Все происходило словно в глубоком сне: он видел с полной ясностью, что совершается с Зиной, но не видел и не понимал, что делается с ним самим. Его подняли и понесли три человека, а он, не понимая этого, все держал в руках ноги Зины, и ему казалось, что он сам несет ее и помогает тем, другим, что держали ее тело и шли вперед, освещая фонарями дорогу.
Очнулся он в обогревалке. Над ним наклонилось встревоженное лицо Турчина. Властный бас Зеленского отдавал приказания, кругом все суетились. Костылин лежал рядом с Зиной. Он пытался встать — поврежденная нога еще сильно болела, но уже можно было опереться на нее.
Зина лежала на чьей-то шубе, руки ее были раскинуты, лицо безжизненно, на щеке виднелась ранка. Над ней, сосредоточенно прислушиваясь к (пульсу, склонился фельдшер — лицо его было мрачно.
— Ну и крепкий же ты парень, Семен! — донесся до Костылина голос Симоняна. — Два раза пытался разжать тебе пальцы — не смог даже рукавицу с них содрать.
Пронзительно гудя, пришла карета скорой помощи. Санитары положили Зину на носилки. Костылин, прихрамывая, подошел к стоявшему в дверях шоферу и попросил:
— Товарищ, разреши с вами поехать.
— Посторонних не берем, — не поворачивая к нему головы, ответил шофер.
— Не посторонняя она мне, — тихо сказал Костылин и прибавил неуверенно: — Жена моя!
Шофер окинул его презрительным взглядом.
— Рановато женился! — оказал он насмешливо. — Ври дальше!
— Не вру! — с горячей обидой в голосе ответил Костылин. — Понимаешь, подруга моя. Одна у меня, понимаешь?
На этот раз шофер, видимо, понял, взгляд его, смягчился.
— Садись ко мне в кабину, — проговорил он. — В кузов нельзя — санитары обижаются.
К Костылину подошел Турчин.
— Сеня, окажи доктору, чтоб он повнимательнее обошелся, — наказывал он взволнованно. — Скажи, что не девушка это, а чистое золото. И сам это помни, крепко помни, парень: тебя выручать она бежала!
— Помню, Иван Кузьмич, — ответил Костылин, и губы его дрогнули.
Костылин вошел в больницу вместе с санитарами. Зина уже пришла в сознание и тихо, жалобно стонала. В приемном покое над ней наклонился главный» врач Никаноров. Санитары по его указанию обнажали пораженные места. Костылин с ужасом видел, что по всему телу девушки расползлись полосы и пятна.
— Вовремя вытащили вас, девушка, — ласково сказал врач. — Придется теперь полежать в больнице, кончик уха отхватим, а там будете еще здоровее прежнего.
Зину унесли в палату. Никаноров заметил стоявшего в углу Костылина.
— А вам что надо, молодой человек? — спросил он недовольно. — Как вы сюда попали?
— Я насчет этой девушки, — заторопился Костылин. Ему сейчас было страшно стоять перед этим высоким человеком со строгими, проницательными глазами. — Знакомая моя. Как ей, очень плохо будет?
— Вы, наверное, тот самый человек, о котором Зеленский пишет, что он спас Петрову, рискуя жизнью? — догадался Никаноров. — Скрывать от вас ничего не стану, ушиб незначителен, но обморожение третьей степени, больше четверти всей кожи поражено. Надейтесь на лучшее, молодой человек, но будьте готовы ко всякому. А теперь идите, посторонним нельзя находиться в больнице.
Костылин не двинулся с места. Ему многое нужно было сказать главному врачу: и то, что это не девушка, а чистое золото, и то, что она шла спасать его, Костылина, и если она погибнет, то он, Костылин, будет виноват в ее гибели, и тогда уж лучше погибнуть самому. Но слов не было, и Костылин стоял молча, крепко сжимая губы.
— Идите, — повторил врач.
— Не пойду я, — тихо оказал Костылин.