— Вы как же, забраковались? — осведомился он, встретив Седюка в приемной Дебрева. — Со всех сторон о вас сигналы сердечной тревоги.
— А вы не ко всяким сигналам прислушивайтесь! — разозлился Седюк. — Думаю, моя личная жизнь вас мало касается.
— Не сердитесь, — деловито посоветовал Янсон. — Я ведь не из пустого любопытства — все-таки одним соперником меньше. Такие штуки нужно учитывать.
Седюк не удержался от насмешки:
— Думаете, вам это поможет, Ян Эрнестович? Соперники не помешают там, где мешать нечему.
Янсон молча проглотил пилюлю. У Седюка появилось неясное подозрение, что он разболтал Лидии Семеновне о Варе. Внешне это выразилось довольно своеобразно, вполне в духе Лидии Семеновны. Она без видимой причины сердилась на Янсона, относилась к нему с пренебрежением, а он смиренно терпел это. В присутствии Янсона Лидия Семеновна еще чаще, чем прежде, заговаривала с Седюком, смеялась каждой его шутке и отворачивалась от Янсона, когда тот начинал острить. «Наказывает его за сплетню», — думал Седюк, с любопытством присматриваясь к Караматиной. Он, впрочем, удивлялся, что она сама ни разу не говорила о Варе, после того как увидела ее в опытном цехе. Казалось, что этим она должна была заинтересоваться: она часто расспрашивала Седюка о работе, о том, как он проводит свободное время, повторяла свое старое приглашение приходить в гости — он отнекивался занятостью. А Варя для нее словно не существовала.
Только раз прорвалось у нее, что она знает больше, чем показывает.
— Хотела бы пригласить вас на воскресенье в гости, но не приглашу — вы все равно не придете, — объявила она как-то вечером. — А жаль: у папы день рождения, я приготовила пирог, первый мой пирог, понимаете?
— А вы пригласите — может, и приду на первый пирог, — ответил он, улыбаясь.
— Да, — рассказывайте! — протянула она капризно. — И раньше вы не ходили, а теперь где уж вам: время не свое…
Он хотел ответить ей, она, отвернувшись, уже говорила с другим. Он смолчал: в самом деле — время его было не свое, обсуждать это в деталях не стоило, тем более, что Лидию Семеновну все это мало касалось. Зато Варя оказалась не такой покладистой. Седюк быстро убедился, что она не только знает, как он провожает Лидию Семеновну с курсов, но и сердится на него за это.
— Пойми, глупая, — доказывал он, — одной ей ходить в наши ночи небезопасно. Это долг каждого мужчины — помочь женщине.
— Ну и пусть этот долг исполняют другие мужчины! — возражала она. — Она может пригласить кого-нибудь из своих поклонников, это доставит им только радость. Они завидуют тебе, что ты удостаиваешься такой чести, — думаешь, это мне не обидно?
— Ты ревнуешь, Варя! — говорил он с упреком. — Это очень плохое чувство — ревность.
— Да, ревную, — признавалась она откровенно. — И буду ревновать, потому что я люблю тебя.
4
У Дебрева не было времени копаться в своих переживаниях — со всех сторон захлестывали неотложные дела. Одним из таких неотложных дел был ответ Забелину. Дебрев писал его два вечера, черкая и начиная заново. Ответ был составлен намеренно резко: мнение экспертов отвергалось, начальнику главка сообщали, что наука развивается не только в стенах московских институтов, толковые инженеры встречаются и в Заполярье. Дебрев усмехался, перечитывая свой рапорт, — сам он взбесился бы, получив такую дерзкую отписку, Забелина тоже никто не упрекнул бы в излишней кротости. «Посмотрим, как ты поморщишься! — презрительно думал Дебрев о Сильченко. — Вряд ли подпишешь такое письмо без споров. Тут я скажу тебе кое-что о чинопочитании и творческой работе, больше не будешь скакать на этом своем любимом коньке!»
Сильченко в самом деле задумался над докладом.
— Нужно ли так резко? — спросил он, взглядывая на Дебрева. — Забелин ведь пока не запрещает нам опыты с кислотою, зачем сразу начинать драку с экспертами?
— Сейчас не запрещает — завтра может запретить! — запальчиво возразил Дебрев. — Так пусть они все там знают, что это не самомнение наше, а серьезное дело, что мы именно драться за него будем. — Он ехидно добавил: — Новое создавать, поддерживая со всеми хорошие отношения, вряд ли удастся, кому-нибудь надо и на мозоли наступить.
Сильченко молча поставил свою подпись над подписью Дебрева и передал рапорт секретарю для отправки. Дебрев удалился удовлетворенный, озабоченный и раздосадованный. Он радовался тому, что Сильченко так легко уступил нажиму. Что же, признак это хороший, берется спокойный начальник комбината за ум, начинает понимать, что настоящие крепости завоевывают только с бою. Пойдет дело и дальше так — можно будет с ним работать. Но неожиданно быстрое согласие Сильченко озадачило Дебрева. Он уже жалел о тоне ответа. Опровергнуть мнение экспертов было возможно и не грубя начальнику главка — человек уважаемый. Тем более — дойдут до него сведения о конференции с обвинениями в этом же, в грубости. Вдруг он расценит резкость не как убежденность в их правоте, не как признак уверенности в успехе, — просто примет ее за некомпетентность, нежелание разбираться в существе? Вот вроде как эти выступали — Лесин, Зеленский, Симонян или тот же Прохоров… «Ладно! — непримиримо одернул себя Дебрев. — Назад идти с извинениями не буду, да и нельзя сейчас, брать доклад для переработки. Ничего, в таком важном деле всякий тон прощается, а не простит — пусть снимет, если ему тоже не понравлюсь! Многие тут только обрадуются!» Дебрев даже не думал о том, что если кому и нагорит за резкость, то прежде всего Сильченко, первым подписавшему рапорт, — Дебрев всю вину за последствия принимал на себя.
Это был, в конце концов, пустяк. Гораздо более важные события произошли в это же время — неудачи на строительных площадках, отпор на конференции, разрушительная пурга. Но пустячок оставил значительный след во взаимоотношениях Дебрева с Сильченко. В этих взаимоотношениях появилось что-то новое — оно началось с их договоренности выступать единым фронтом на конференции, было в том, что их одинаково критиковали, было и в этом совместно подписанном рапорте. Это новое и радовало Дебрева и стесняло его, связывало ему руки. Дебрев теперь осторожно разговаривал с начальниц ком комбината, старался обуздать себя и не выкладывал сразу все, что приходило в голову, — черт его знает, вдруг возьмет и опять без спору согласится, потом расхлебывай…
Строительство ТЭЦ было по-прежнему главной заботой Дебрева. Хотя и не так бесцеремонно, как прежде, он вмешивался здесь в каждую мелочь, навязывал свои решения. И с каждым днем ему становилось труднее обвинять кого-либо другого в плохой работе — проваливались его собственные планы и распоряжения. Все происходило сейчас не так, как этого хотел Дебрев, не так, как он предполагал, — его нажима и ругни не хватало, чтоб породить перелом. Зато — и опять-таки неожиданно — стали улучшаться его отношения с Зеленским. Зеленский, принимая после споров предлагаемый ему со стороны какой-либо план или жесткий график, тут же деятельно начинал его выполнять. При первой же неудаче он звонил Дебреву, требовал помощи, жаловался на смежников. Чем бы ни был занят Дебрев, он немедленно после звонка Зеленского все бросал и обрушивался на виновников. Со стороны казалось, что они с Зеленским выступают едино — в Ленинске напористого Зеленского побаивались вряд ли меньше, чем самого Дебрева.
— Сашенька, да ты дипломат! — утверждал теперь Янсон. — Ты первый придумал, как оседлать Валентина Павловича. Оказывается, нужно с ним согласиться, потом завопить: «У нас не выходит!» — и кончено, скачи на нем в свое удовольствие. Это же открытие, понимаешь!
До Дебрева доходили эти и подобные шутки, они не улучшали его настроения. Он часто вспоминал слова Седюка, они казались ему все более справедливыми: энергоплощадке был нужен не нажим, а настоящее инженерное решение. Но оно не давалось.
После очередного шумного и бесплодного совещания на энергоплощадке в кабинет к Дебреву прошел Сильченко. Он прямо спросил: