— Почеренков вообще всегда врет. — Андреев с неудовольствием открыл гримерку с табличкой «А. Зибров, М. Почеренков, К. Хабенский». — Врет и трахает все, что шевелится. Весь театр перетрахал.
— А ты этим не занимался, что ли? — съехидничал Блок.
— Я?!! — возмутился Андреев. — Я на рабочем месте не гажу.
Саша Блок закашлялся, видимо, вспомнив мигицковское ведро.
— А я думал, что у вас наоборот с этим все тип-топ. Куча актрис хорошеньких, поклонниц, — ввернул Вова. — И вообще, это нормально. Любой нормальный мужик так бы поступил. Тем более Леха, тьфу, Почеренков — крутой такой. У Плахова, наверно, меньше баб.
— А Плахов — это кто? — Саша Блок с искренним недоумением посмотрел на Вову.
— Кто, кто! В одном театре работаешь, а не знаешь. Костенька это наш.
— Хаба, что ли?
— Хаба, Хаба, а то ты не знал. Ну, все посмотрели? — Андреев грудью пытался выставить любопытных милиционеров из гримерки.
— А чё ты злой-то такой? Товарищам завидуешь? Это нехорошо. — Сеня сел на кушетку.
Наступила небольшая пауза, после которой артист Олег Андреев весьма туманно сказал:
— Гусь свинье не товарищ.
Что он имел в виду, так и осталось тайной. Милиционеры оказались все-таки хорошими людьми. Пошарив за пазухой, Сеня извлек внушительную емкость с прозрачной жидкостью.
— Ну что, ребята, по маленькой? — и заозирался в поисках стаканов.
— Водка? — оживился Блок и по-хозяйски полез в чужую тумбочку.
— Обижаешь. — Сотрудники органов переглянулись и хмыкнули: — Спирт. То, что доктор прописал.
Запасливый Блок притащил черный хлеб и соленые огурцы. Спирт разлили по стаканам и в меру разбавили водой. Минут через десять всем стало значительно веселее.
— За что выпьем, ребята? За ваш театр? — Сеня смачно крякнул.
— За Плахова с Николаевым. За милицию, — бодро сказал и опять шмыгнул носом Вова.
— Да, наш Плахов выпить не дурак, — протянул порозовевший Андреев. — Пьет все, что горит.
— Да ладно! Николаев трахает все, что шевелится, Плахов пьет все, что горит. Хватит грузить широкую общественность. — Сеня примирительно положил руку на широкое андреевское плечо.
— Слышал анекдот? — Олежа гордо стряхнул руку.
— Анекдотов много, — улыбнулся Леша.
— Короче, слушайте.
— Да ладно, Олежа, не заводись.
— А я и не завожусь. Короче, приходит Хабенский перед «Калигулой», это спектакль такой, для тех, кто не в курсе, в гримерку и говорит: «А приколись, ребята. Ща я вмажу стакан водки, выйду на сцену и блестяще отыграю первый акт!» Все ему: «Да ладно, да ты гонишь» и все такое. А он — хрясь стакан, выходит на сцену и блестяще отыгрывает первый акт!
— Молодец, парень! Наш человек, — приосанился Сеня.
— Приходит Костенька в антракте в гримерку и опять давай: я, говорит, сейчас еще стакан нахлобучу, выйду на сцену и блестяще отыграю второй акт! Все ему: «Да верим, верим!». Он берет стакан — хлобысь, выходит на сцену и блестяще отыгрывает первый акт!
Андреев заржал. Блок сидел потупившись, милиционеры недоуменно переглядывались.
— И чё? — Вова встал и поправил свитер.
— Чё, чё? Не поняли? Первый акт! Отыграл!
— Ну и слава Богу, что отыграл. Артист он хороший. Два стакана водки выпил и отыграл, молодец. Да еще, поди, натощак.
— Да какой, блин, натощак! Я вообще не о том, — начал заводиться Андреев, но неожиданно замолк и прислушался.
— Что, Олежа? — Блок вскочил с кушетки.
— Тихо! Слышите?
Все насторожились. Со стороны коридора доносился странный шорох.
— Пойду посмотрю, — сказал Сеня, вытащил из кармана брюк пистолет и скрылся в темноте за дверью.
ГЛАВА 4
За десять минут напряженного ожидания в коридоре не раздалось ни звука, а потом в гримерку начал просачиваться, заполняя собой все помещение, ужасающий запах. Александр Блок закашлялся, Олежа Андреев зажал нос, лейтенанты Леша и Вова переглянулись и, кивнув друг другу, направились к двери. Перед дверью Леша обернулся:
— Закройтесь здесь. Тумбочку к двери приставьте. Если мы не вернемся, носа отсюда не высовывайте, сидите тихо, как мыши.
— К-как мыши? — От страха Блок стал заикаться на манер народного артиста Сергея Григорьевича Мигицко, пропавшего неизвестно куда.
— Так мыши. Слышали, что вам сказали? Исполнять. — Вова зло рванул дверь и вместе с Лешей вышел в коридор.
Бледный Андреев повернул в двери ключ и посмотрел на Блока.
— Похоже, мы влипли, Олежа. Молитвы знаешь? — Блок трясущимися руками наливал спирт в стакан.
— Какие молитвы, ё-моё! Молитвы Дима Дюжев знает.
— А, однокурсничек твой. Ему-то в Москве сейчас хорошо, как и нашим красавцам. Сидят во МХАТе, тихо, мирно, отъедаются, телок трахают. Вон какие вывески отъели. — Блок влил в себя спирт и поморщился. — Давай, Олежа, вмажь, может, до утра и продержимся.
— Так а чё мы паримся? У нас же во!! — Андреев достал из кармана мобильный телефон. — Щас всех на ноги поднимем, всю милицию, всю страну.
Олежа судорожно защелкал кнопками и поднес сотовый к уху.
— Набирай, набирай, а то ты не знаешь, что из гримерок никуда дозвониться невозможно. Тут же все заблокировано. Вот если в коридор выйдешь…
— А что? И выйду. Мне не слабо. А ты сиди здесь, задницу свою береги. Хотя тебе есть для чего беречь, тебе любовница театр купила. Будешь там блистать, когда евроремонт закончится! А Олежа — чё? Олежа ничё! Мальчик на побегушках, пятая спица в колеснице! Щас выпью — и выйду. — Андреев прислонился спиной к двери, выдохнул воздух, залпом выпил полстакана спирта, но через мгновение еле удержался на ногах, потому как в дверь ударили чем-то очень тяжелым.
— Сеня, это вы? — отчаянно крикнул Блок, но это был не Сеня.
Дверь сорвалась с петель, чуть не придавив успевшего отскочить Андреева, запах стал совершенно непереносим, и в гримерку вломилось, нет, прорвалось, нет, влетело, плотоядно урча, нечто жуткое, с окровавленными клыками, огромное, смердящее, заросшее черно-бурой шерстью, внушающее только одно: панический, неконтролируемый, запредельный ужас.
— Это же чмо! Это же я его придумал! Этого же не может быть! Отче Наш! И все такое! Не помню ни фига! Саша, пробирайся в коридор! Пожарную кнопку попробуй нажать! — кричал Олежа не своим голосом, швыряя в отродье стульями и оторванными от зеркал светильниками, но Блок, похоже, впал в ступор.
Прислонившись к подоконнику, он затравленными глазами взирал на происходящее и не делал никаких попыток спастись. Он все смотрел и смотрел, как чмо все ближе и ближе подходило к нему. В его мозгу, отказывающемся воспринимать действительность, не осталось ни воспоминаний детства и первой любви, ни честолюбивых надежд на будущее, ни молитв, ни проклятий. Андреев что-то кричал ему, но Александр Блок, артист Театра Ленсовета, просто устало закрыл глаза…
— Твою мать! — Андреев безнадежно смотрел на оборванный телефонный провод в коридоре женских гримерок. — Ну ладно, мы еще посмотрим!
Олежа побежал в другой конец коридора, к лестнице на первый этаж.
Только бы добраться до вахты! До телефона! До спасительной улицы, в конце концов. Что произошло с милиционерами и Блоком, Андреев даже не пытался анализировать. Там, на полу коридора, когда он выбежал из гримерки, была кровь, очень много крови, но он не видел ни клочков одежды, ни тел, ни табельного оружия. Ну вот, он почти у цели. Олежа даже запел: «Еще немного, еще чуть-чуть!», как в ноздри ударило знакомое зловоние. Сердце оборвалось и тукало где-то в животе. Знаменитый андреевский торс покрылся холодным потом. Пот тек по лбу, щипал глаза. Но Олежа решил не останавливаться. «Все будет хорошо, — повторял он про себя, — потому что этого не может быть, этого просто не может быть!»
Андреев почти не почувствовал удара. В театре было пусто, темно, никто не видел, как перед дверью служебного выхода копошилась отвратительная черная масса, доедая то, что раньше было актером Олегом Андреевым, с успехом игравшим Филле, Сципиона, забулдыгу-купца Сизобрюхова, Качалу и еще много запоминающихся ролей…