Она задержала дыхание.
Множество раз она всматривалась в его глаза, пытаясь прочесть его чувства, но только теперь поняла, где они скрывались все это время. Они струились сквозь его пальцы, складываясь в слова, превращаясь в музыку, обнажая перед ней его душу. Каждое слово и каждая нота наполняли ее сердце радостью, подобной той, что он уже подарил ее телу, и сердце ее забилось в одном ритме с дрожанием струн.
Наконец, последняя нота уплыла в воздух и затихла. Что же дальше? Она замерла в ожидании. И встретилась взглядом с его серыми, полными надежды глазами.
Он отложил инструмент в сторону, и они тесно обнялись. Он нежно гладил ее волосы, а она, закрыв глаза, уютно и расслабленно устроилась у его груди, слушая, как стучит его сердце.
— Да, — шепнула она, отвечая на вопросы, прозвучавшие в песне. — Навсегда — да.
Позднее, ночью, она задумалась, что означает это слово — навсегда.
Всю жизнь она наблюдала, как мужчины ставят себя выше женщин, и обещала себе сделать все, чтобы не попасть в зависимое от них положение.
Когда она жила в Виндзорском дворце, у нее, как у дочери короля, было все — еда, одежда, защита. Невидимые слуги, коих во дворце было несметное множество, разжигали камины, приносили одеяла, исполняли любые ее желания.
Потом они лишились всего. Дважды. Сначала по вине парламента, потом из-за мужа ее матери.
Десять лет, пока они жили в маленьком доме в деревне, каждое полено, каждый кусок хлеба был на счету. Потом Солей вышла замуж. У них снова появились еда, одежда и защита. Конечно, роскошествовать, как в былые времена, не приходилось, но все самое необходимое было в достатке.
Тот факт, что миром правят мужчины, был для нее очевиден. Но она выросла в доме, где мужчин не было, и потому не имела точного представления, как они этого добиваются. В ее глазах они шагали по жизни и по праву рождения присваивали себе все, что полагали своим.
Только пожив среди них какое-то время, она поняла, что их доля не так проста, как кажется.
Еда и питье не появлялись из воздуха. Любые жизненные блага им приходилось зарабатывать тяжким трудом. Все, что мужчина мог назвать своим, добывалось потом и кровью, благодаря силе его рук, упорству его воли и остроте его разума.
Она серьезно заблуждалась на счет мужчин. Когда они приходили в возраст, их выставляли за дверь, и пробиваться в жизни они должны были сами — своим трудом и умом. Однако по поводу женщин она никогда не питала иллюзий. Если мужчин выставляли за дверь, то женщин запирали в четырех стенах.
Устройство жизни не изменилось с тех пор, как она сбежала из дома. Изменилось другое — она сама.
Раньше она и помыслить не могла, что ею завладеет любовное безумие. Она не думала, что может возжелать мужчину так, как она возжелала Дункана, что будет искать и находить радость в соитии, что будет наслаждаться тем, насколько разные их тела и тем, насколько идеально они подходят друг к другу. Она хотела, чтобы это волшебство задержалось с нею надолго.
Навсегда.
Но если Джон исчезнет, в жизни Джейн больше не будет латыни. Нельзя будет, нацепив шоссы, вольно бродить по улицам, получать знания, распевать в пивной песни вместе с друзьями-студентами. С мечтами увидеть Париж или Рим придется навсегда распрощаться.
А если с Дунканом, не приведи Господь, что-то случится, то она окажется совершенно беспомощной и беззащитной.
Она хотела быть с ним, но не такой ценой. Должен быть какой-то другой выход.
Если Дункан любит ее, он поймет.
Глава 17.
— Расскажи о своей семье. — Они лежали в постели, обнявшись, обнаженные после любви. Прижимаясь к нему и слушая его расслабленное дыхание, Джейн подумала, что настал момент расспросить о его близких. Он почти не упоминал о них, больше задавал вопросы о ее семье. — Ты говорил, у тебя есть старший брат. Вас только двое?
Его рука слегка напряглась на ее плече.
— Теперь — да.
Всего два слова.
Она не видела выражения его глаз. Навивая на палец волосы, которые курчавились на его груди под ее щекой, ждала продолжения. Он молчал, и она мягко подтолкнула его:
— Теперь?
— У меня был младший брат.
Был.
— Как его звали?
— Питер.
Она поняла, что это грустная история. Дотянулась до его правой руки и сплела с ним пальцы.
— Он умер, когда ему было шесть.
— От болезни?
— Нет. Не от болезни.
Установилось тягостное молчание.
Опасности подстерегали детей повсюду. Его брат мог утонуть в озере. Нечаянно свалиться в очаг и обгореть. Попасть под колеса повозки. Мысленно она помолилась о здоровье младенца Уильяма.
Наконец, он заговорил:
— Нам было поручено привести стадо с выпаса в горах. Мы шли по краю обрыва. Тропинка была узкая. Я шел впереди, он следом. Потом раздался крик, и я понял, что он сорвался. — Заново переживая горе, он задышал тяжело и неровно. — На то, чтобы спуститься вниз и поднять его, ушло несколько часов. Всю дорогу до дома я нес его на руках. Его ноги, все его косточки… — Содрогание. — Все было переломано.
— Но он выжил?
— Прожил несколько дней.
— Мне очень жаль.
Она сочувственно сжала его пальцы, но он высвободился и сел, словно отгораживаясь от нее и от болезненных воспоминаний, вызванных ее вопросами.
— Оно и к лучшему, что он умер. В нашем мире калекам нет места.
Та безлюдная, суровая, продуваемая всеми ветрами земля, которая взрастила его, не знала жалости. Прекрасная, но жестокая, она не пощадила бы мальчика, лишенного возможности вырасти сильным и прокормить себя.
— Надо было привязать его к себе, — пробормотал он, обратив невидящий взгляд на огонь. Судя по всему, он упрекал себя далеко не впервые.
Она вдруг поняла, почему он воспитал в себе то необоримое чувство долга, которое понуждало его брать на себя ответственность за всех и вся. Я должен был внимательнее следить за братом. Я мог уберечь его от погибели. В ее сердце, соединяя их новыми узами, отозвалось похожее сожаление. Я должна была заботиться о своей сестре.
— Сколько лет тебе было?
— Десять.
— Так мало? — Она приподнялась на локте. — Да ты сам был ребенком! И вас не побоялись отпустить одних в горы?
Он выразительно взглянул на нее, всем своим видом говоря — южане.
— А с тобой с утра до ночи возилась нянька?
Она жарко покраснела. Да, у нее была няня. Даже две. В ее детстве всего было вдоволь — фруктов и сладостей, щенков и игрушек, любой еды и питья. Она засыпала под колыбельные, которые тихо наигрывали придворные музыканты, а когда просыпалась, слуги наряжали ее в одежды из лучшего полотна.
— Да, — ответила она, надеясь, что он никогда не узнает о том, что пока его шестилетнего брата заставляли пасти овец, ее саму носили на ручках по Виндзорскому дворцу.
Насупившись, он предупредил:
— Так вот, ничего такого не будет. Я имею в виду, если жить со мной.
— Я знаю. — Она заерзала, уютно устраиваясь у него под боком. — И ничего не жду. Оно мне и не нужно. — Но что же ей нужно? Да только одно. Чтобы он всегда был с нею рядом. — Огонь погас. Давай накроемся одеялом.
Больше они не говорили о будущем.
***
Однажды утром, спустя несколько дней после Двенадцатой ночи, Джейн лежала без сна рядом с Дунканом. Между ног приятно саднило после соития. На простынях еще не высохла влага пролитого им семени.
Ни единого раза — даже в ту первую, сумасшедшую ночь — он не забывал об осторожности. Она понимала, что он поступает разумно, но, вопреки здравому смыслу, мечтала принадлежать ему по-настоящему и не разлучаться до самого конца.
Он спал, обнимая ее за талию, а его голова уютно покоилась между ее грудей. Лежа на спине, она с грустью обвела взглядом их маленькое убежище, где на время они спрятались от всего мира.
На сундуке лежал открытым том «Науки любви» Овидия, который они принесли из библиотеки, чтобы читать в постели. Учить латынь таким способом оказалось куда приятнее обычного. Рядом с книгой была вперемешку сложена их одежда и стояли оставшиеся после ужина тарелки. Она напомнила себе не забыть вернуть их на кухню и вымыть до того, как вернутся студенты.