В каком-то беспамятстве она содрогалась, извивалась на нем, будто пытаясь поглотить собой. Тщательно продуманный план совращения был напрочь забыт. Голос разума исчез, все исчезло, осталось только ее тело, восхитительно живое, поющее его телу оду без слов.
Кожа более не была барьером. Она стала проводником, с помощью которого они обменивались ощущениями, которые волнами прокатывались от одного к другому и обратно. Они образовали единое, безупречное целое, и это слияние было призвано подарить миру нечто совершенно новое.
Новую жизнь.
В ее горле зародился животный стон. Она стиснула зубы, пытаясь сдержаться, покуда он не перерос в крик радости, чистого удовольствия, бесконечного наслаждения жизнью.
Его руки легли на ее бедра. Она уже не разбирала, кто из них понуждает другого двигаться сильнее и резче, и, наконец, зарылась лицом в его плечо, впилась в его плоть зубами, чтобы подавить крик, который рвался изнутри с такой силой, что она поняла: его семя примется в ее чреве.
Все еще содрогаясь, она обмякла на его груди. Он накрыл ее одеялом, и она умиротворенно вздохнула, готовая предаваться любви всю ночь напролет. Правду он узнает утром. Когда наступит новый день.
***
Под утро Дункан проснулся и понял, что ему снился дом. Монахи, заточенные в кельях сложенного из желтого камня аббатства. Босоногие крестьяне, копающие торф. Во сне он вернулся к ним. Под ногами снова была твердая, каменистая почва, в спину бил ветер, а вокруг стеной высились горы.
Уезжая из этого дикого края, он поклялся никогда не возвращаться.
Его родители — оба тяжелые, скупые на ласку люди — не испытывали привязанности ни друг к другу, ни к собственным сыновьям. Они дрейфовали по жизни подобно льдинам, которые плывут по реке, то и дело сталкиваясь, но не примерзая друг к другу. Отчаявшись дождаться от них хотя бы кивка в знак одобрения, он старался бывать дома как можно реже. Уходил со стадом овец в горы, помогал крестьянам на пашне. Овцы, понятное дело, говорить не умели. Молчали и сервы, испуганные и сконфуженные его присутствием, очевидно, считая хозяйского сынка слабоумным за то, что он разыгрывал из себя крестьянина.
Но он занимался физическим трудом не из прихоти. Ему было приятно делать что-то руками, ощущать движение мышц. Нравилось проводить время в поле, среди холмов, на озерах, чувствовать ступнями влажную после дождя землю.
Только в эти моменты на него снисходил покой, которого так не хватало дома.
Он уехал навсегда и не хотел возвращаться, но долг призвал его обратно — в тот самый момент, когда он обрел свою женщину, ту единственную, которая понимала его и хотела соединить с ним жизнь.
Он знал, что она сегодня сделала. И зачем.
Неважно. Все равно это ничего не изменит.
Он попытался представить, как знакомит ее со своими родителями. «Это моя жена». Отец окинет ее взглядом, насупится и не постесняется оскорбить прямо в лицо. «Кого ты привел, сын? Ты что, спьяну ее обрюхатил? Так это еще не повод жениться». А мать будет стоять, опустив глаза в землю, и молчать. И тогда он вспомнит, что отвратило его от дома и заставило искать счастья в других краях.
Он нашел свое счастье, но увы, слишком поздно.
Нет, он не мог взять с собой. Возможно, со временем она разделила бы его любовь к этому дикому краю, но этого будет недостаточно. Познакомившись с его семьей, она возненавидит его, и он не сможет перевести ее через пропасть, которая образуется между ними. Она будет слишком широка, как бы сильно они ни любили друг друга.
А если родится ребенок, ему придется провести детство в аду…
Нет. Это совершенно недопустимо. Если родится ребенок, они поженятся. Каким-нибудь образом он раздобудет денег, чтобы его сын рос в другом, лучшем месте.
Быть может, если он переживет встречу с шотландцами, то когда-нибудь они встретятся снова. Но он запретил себе лелеять пустые мечты. Запретил даже думать о том, чтобы попросить ее ждать, покуда он не выполнит долг.
До самого рассвета он обнимал ее, онемевший, разбитый, опустошенный. Сердце рвалось к ней, и оно же ставило на этом желании крест.
Он любил ее. Но знал: как только она проснется, он скажет, что должен ее оставить.
***
Сквозь сон он ощутил прикосновение губ, потом услышал нежное воркование.
— Я соберусь мигом. Правда, будет удобнее поехать в чистой одежде. Если устроить стирку прямо с утра, к завтрашнему дню все высохнет. Не страшно, если мы задержимся на один день?
Мягкие губы потерлись о его нос. Матрас прогнулся, когда она, не дожидаясь ответа, поднялась с постели. Она была совершенно уверена, что точно знает, каким будет его ответ.
Дункан наблюдал, как она возится у очага, разжигая огонь. Ее лицо озаряла счастливая, донельзя довольная улыбка. Женщина. Его женщина. Она приняла в себя его семя. Возможно, зачала от него дитя.
Она вела себя так, как будто прошлая ночь все изменила.
Но она заблуждалась, и ее заблуждение нужно развеять. Немедленно. Прямо сейчас.
— Джейн, иди сюда. Нам надо поговорить.
Огонь, наконец, занялся. Но вместо того, чтобы вернуться в постель, она закуталась в покрывало, подошла к окну и распахнула скрипучие ставни.
— Снега нет. Погода ясная, в самый раз для путешествия.
Из окна потянуло холодом.
— Вот об этом я и хочу поговорить. Закрой чертовы ставни и подойди сюда. — Он пожалел о своем резком тоне. Впрочем, удивительно, что он вообще может говорить.
Она закрыла ставни на щеколду, преградив путь и ветру, и лучам тусклого солнца.
— Подожди. Сперва ты должен узнать одну вещь.
Холодок пополз по его спине. Не от сквозняка, а от того, что с ее лица сошло счастливое выражение.
— Какую вещь? — спросил он, нутром чуя недоброе. — Говори, только быстрее.
Глава 22.
Глядя в его серые, словно близкая буря, глаза, Джейн гадала, о чем же ему так не терпится поговорить. Она напомнила себе не дотрагиваться до него. Иначе морок страсти овладеет ею, и она вновь не отважится рассказать правду из опасения все испортить.
Она покрепче запахнула края покрывала. Довольно тянуть. Пришло время исправить ошибки. Если им суждено быть вместе, между ними не должно быть никаких недомолвок.
— Ты не все знаешь о моей семье, — начала она дрожащим голосом.
— Я не знал, что ты женщина. Согласись, после этого сложно чем-то шокировать.
Его бесцеремонность несколько умерила ее смелость.
— Если я скажу тебе правду, ты не будешь сердиться?
Ты не разлюбишь меня? Но ведь он так и не признался, что любит ее.
— Не буду. Говори.
Она ждала от него слов любви, а он подгонял ее, бездумно и нетерпеливо.
— Обещаешь?
— Ну что за пристрастие к обещаниям, Маленькая Джейн? — Его нетерпение сменилось какой-то другой эмоцией. — Легкие обещания легко нарушаются.
«Обещай», — взмолилась она мысленно. Но он никогда ничего ей не обещал.
Нужно начать издалека. Подвести его к правде постепенно.
— Я говорила тебе, что осиротела.
— На самом деле это не так?
Она покачала головой.
— Я так и предполагал. Кто твои родители?
— Мой отец умер.
Он переменился в лице.
— Милая, мне очень жаль. — Он, переживший смерть брата, мог посочувствовать ей как никто другой.
Однако суть ее признания заключалась в другом, и она поспешила добавить:
— Он был королем.
Дункан издал резкий смешок.
— Сейчас не лучшее время для шуток. Ты не принцесса.
— Нет. Не принцесса. — Она сделала глубокий вдох. — Я дочь покойного короля Эдуарда и Элис де Вестон.
Смех застрял у него в горле. Лицо исказилось болью и замешательством. А затем пришла ярость.
— Значит, все? Ты со мной наигралась? На это ты намекаешь?
Кровь сошла с ее лица.
— Вовсе нет…