– Алло.
– Виктор? – раздался баритон Николая Павловича.
– Ты же знаешь, Николай Палыч, у меня нет секретаря. Ты принял моего протеже?
В трубке послышалось учащенное дыхание.
– Он пока не подъехал. Но, возможно, уже на пороге, и я, признаться, оказался в довольно затруднительном положении.
– А в чем дело?
– Все не так просто, как выглядело на первый взгляд.
– Ты можешь сказать конкретнее?
Помедлив, врач проронил:
– Думаю, нет.
– Это связано с интересующим нас объектом?
– Да.
Многозначительно хмыкнув, Виктор продолжил:
– Николай Палыч! Ты слышишь меня?
– Да.
– Мог бы ты поступить вот как: ничем пока не настораживая нашего киприота Томаса, дать ему прежнее заключение?
На том конце провода возникла тягучая пауза.
Затем Смирнов ответил с еле заметной хрипотцой:
– В принципе могу. Но мне хотелось бы поговорить с тобой наедине.
– Наши желания удивительно совпадают. Я сейчас же выезжаю к тебе. Если Саррис зайдет раньше…
– То я поступлю, Виктор, как мы договорились. Жду.
«Неужели все-таки какое-то открытие? – думал сыщик, покидая свою контору. – Или мелочь, которой не стоило бы придавать значения, но эскулапы столь дотошны!»
Желание побыстрее узнать новости было так велико, что Брасов, обычно предпочитающий самый демократический вид московского транспорта, а именно – метро, на сей раз потратился на такси.
Глава 7
– Я выполнил твою просьбу, Виктор, – с расстановкой сказал Николай Павлович. – Южанин получил заключение об инфаркте господина Зимина.
«Естественная смерть, – подумал Виктор. – Роза отхватит солидный куш», – а вслух спросил:
– Однако, есть какие-то «но»?
Медля с ответом, Смирнов подошел к огромному окну и стал изучать зеленый, похожий на английский по мастерству исполнения газон.
Врач был субтильным лысым субъектом, вялым на вид, поэтому никто из посторонних не мог себе представить, какой сгусток жизненной энергии заключен в этом тщедушном теле. Николай Павлович возглавлял престижную частную клинику, проводил любопытные исследования и сам делал уникальные операции.
Зная обо всем этом, Виктор не удивлялся суперсовременному интерьеру его кабинета. Бежевые и коричневые тона деревянной обшивки гармонировали с искусственной зеленью, очень похожей на естественную. Пожалуй, плющ, обвивавший стены, был даже более сочным и ярким, чем настоящий. Мебель: кресла на роликах, диваны и столы – сочетала в себе эффект старины и удобство новейших достижений дизайна.
Пока Смирнов стоял у окна, в кабинет вошла милая секретарша с подносом. Ловко переставив на стеклянный низкий стол дымящийся кофейник, сливочник, чашки, плетенку с круассанами, она спросила у шефа, не нужно ли принести еще что-то.
– Спасибо, Оля, вы можете быть свободны, – сухо ответил тот, и Виктор понял, что в отношениях с персоналом Смирнов предпочитает тактику отстраненности.
Как только секретарша покинула их, хозяин, усаживаясь напротив, жестом пригласил гостя разделить с ним полдник. Плеснув в свою чашку сливок, он сказал:
– В принципе меня официально не запрашивали и я не обязан сообщать о результатах тех исследований, которые провел дополнительно благодаря уникальной аппаратуре. – Отхлебнул горячего кофе, прищуриваясь от наслаждения. – Я успел проделать все буквально за полчаса до того, как тело забрала вдова. Она хочет, чтобы он остаток дня и всю ночь провел в церкви.
– Разве господин Зимин был верующим?
– Господи, Виктор, где проходит та невидимая грань, отличающая веру от безверия? Кто знает, для чего нам всем дано земное существование? Какую программу должен выполнить каждый из нас перед тем, как уйти отсюда? Одни вопросы, нет ответов. – Смирнов со звоном поставил чашку на блюдце.
Пытаясь вернуть эскулапа от нескончаемых философских тем к реальной жизни, Виктор осторожно спросил:
– Но один ответ, кажется, появился у тебя, Николай Палыч?
Тот молчал, попивая кофе, и в душу Виктора уже закралось сомнение: а было ли какое-то открытие при дополнительном исследовании тела Зимина? Как и многие ученые, Смирнов отличался некоторыми странностями с точки зрения посредственностей. Он, кстати, вполне мог вызвать Виктора к себе именно потому, что созерцание покойника навело его на высокие философские размышления и захотелось с кем-нибудь поделиться.