Ольга! Подруга и сменщица Лены. Вместе работали на первой домне. Без отрыва от производства окончила институт. Потом… потом стала супругой Андрея Андреевича Булатова.
— День добрый, Оленька, — сказал я. — Здравствуй, милая. — Обнял, поцеловал в холодные, дряблые щеки.
И она меня поцеловала.
— «Милая»… Как хорошо ты это сказал. Неправду говоришь, а все равно приятно слышать.
— Почему неправду?
— Зеркало правдивее тебя. — Она повернула голову направо, где недавно сидела, в сторону свежей могилы. — Сестру вот три дня назад похоронила…
— Аню?
— Нет, старшую, Марию… И сама готовлюсь…
— Оленька, ты здорово изменилась! Такая была хохотушка.
— Неужели была? — удивилась она. — Это так давно было, что даже не верится.
— Что случилось, Оля?
— Я же тебе сказала: сестру похоронила…
— Больше ничего?
Молчит. Глаза опустила, смотрит в землю.
— Как с Андреем живешь?
Теперь ответила сразу:
— Плохо. Убегает на работу чуть свет, возвращается поздно, когда я уже третий сон вижу. Одна, все время одна. Домны, мартены, чугун, сталь, руда, глухой стеной отгородили меня от Андрея. А может, и еще что-нибудь, — нерешительно добавила она.
Что сказать в ответ на такое признание? Пошутить? Не поворачивается язык. Промолчать? Нельзя. Посочувствовать? Тоже нельзя. Говорю то, что ближе всего, как мне кажется, к истине:
— Оленька, ты не первая и не последняя терпишь это бедствие. Всем женам работников такого калибра, как Булатов, достается не меньше твоего.
— Если бы только это, — вздохнула Оля.
— Что же еще?
— Ничего я не знаю, а сердце болит… Андрей сейчас в больнице…
— Да, я слышал от Егора Ивановича.
— Ты, Саня, надолго к нам?
— Пока не знаю. Срок командировки не от меня зависит, от обстоятельств.
— Будь здоров, Саня. Заходи. Звони…
Я ушел, а она осталась у приюта Лены. Наверно, хочет поговорить, повспоминать, пожаловаться подруге на свое житье-бытье. Но поймет ли двадцатилетняя шестидесятилетнюю?
Егор Иванович ждал меня в машине за рулем, окутанный сигаретным дымом. Ни о чем не спросил. Я сам сказал, где был:
— Елену Богатыреву проведал. Помнишь ее?
— Как же…
Подъехали к горкому, восьмиэтажному зданию, построенному еще до войны. Тогда это был внушительный домина. Дом Советов. Довелось мне работать в нем.
Поднимаюсь на пятый этаж. Василий Владимирович Колесов, первый секретарь горкома, посетовал, что я не дал ему знать о вылете, предложил завтрак, чай, — словом, выказал полное хозяйское радушие и готовность общаться со мной сколько потребуется.
Я спешу поставить все на свои места:
— Собственно, я к вам на одну минуту, Василий Владимирович. Захотелось на вас взглянуть и себя показать.
— Да? — удивился он. — А я приготовился к большому разговору.
Колесов смотрит на меня приветливо, но и настороженно. Старается понять, зачем я появился в городе. Ясно, что Федор Петрович не позвонил ему, не посвятил в мою трудную миссию.
— Какие у вас планы? — спрашивает Колесов.
— Обком партии дал мне необычное задание: не спеша, не с кондачка, что называется, с чувством, с толком присмотреться к здешнему житью-бытью.
— Все? — переспросил Колесов. — А я ведь просил Федора Петровича срочно разобраться в наших напряженных отношениях с Булатовым.
— Вы меня не поняли, Василий Владимирович. Под житьем-бытьем я подразумеваю и отношения секретаря горкома с директором комбината.
— Ну, если так… — Он глянул на часы. — Не буду вас задерживать. Машину мы вам выделим. Каждое утро к восьми она будет ждать вас у гостиницы.
— У меня есть колеса. Старый мой товарищ отдал свои «Жигули». И я не отказался. Люблю, грешный, сам крутить баранку.
— Понятно. Вы не хотите быть зависимым ни от Колесова, ни от Булатова. — Он смягчил невеселую шутку смехом.
Зря встревожился. Верю я тебе, Вася. Друг! Товарищ! Соратник!
Работать с таким секретарем горкома, на мой искушенный взгляд, должно быть приятно и председателю горсовета, и секретарю парткома комбината, и его директору. И все же Булатов конфликтует с Колесовым. Почему? Впрочем, это преждевременный вопрос — даже самому себе.
Колесов вдруг встал, отодвинул от стола старое, тяжелое кресло и посмотрел на него.
— Узнаете?
— Как же! Пора бы и сменить. И я, и мой предшественник штаны на нем протирали.
— И не подумаю! Верю в добрые приметы. Никто еще из тех, кто сидел на этом кресле, не погорел!