— Ну как твоя курортная жизнь, Тихон Николаевич? — спросил Булатов.
— Курорт есть курорт. А как ты директорствуешь?
— По-прежнему…
Надо бы им теперь себе на благо разбежаться в разные стороны. Но они стояли и бесстрашно смотрели друг на друга. Дуэлянты! Колокольников вдруг обратил внимание на маленькую геройскую звездочку, приколотую к лацкану директорского пиджака.
— Красивая штука, — сказал он. — Блестит, как новенькая. Можно потрогать?
Булатов почему-то смутился. И даже чуть отступил на шаг.
— А зачем? У тебя у самого имеется такая же…
— Есть. Но моя не похожа на твою.
И Колокольников уже без доброго согласия Булатова не только потрогал звездочку, но и взвесил на ладони и осмотрел оборотную сторону. Так был стремителен и настойчив, что Булатов не успел или постеснялся оказать сопротивление.
— А ведь она ненастоящая, — сказал Колокольников. — Самодельная. Из консервной жести сварганена. Сусально позолочена.
— Ты прекрасно знаешь, что у меня есть настоящая.
— Знаю. Но почему ты ее, настоящую, не носишь?
— Цепляешься золотыми лучами даже за округлые выступы. Боюсь потерять. Дубликат не выдадут…
Колокольников, ни секунды не раздумывая, отпарировал:
— Ты ее, настоящую-то, уже давно потерял. И сам этого, бедолага, не заметил!
Сказал и отвернулся, потеряв к собеседнику всякий интерес.
Долго в эту ночь я не мог уснуть. Все убеждал себя, доказывал, возмущался, спорил сам с собой… Забылся только под утро, когда пошел дождь. Почему-то на рассвете и под дождь слаще всего спится.
На другой день Булатов почувствовал сильное недомогание и вынужден был обратиться к медицине. Врачей он внешне почитал, но в глубине души не верил им. Особенно местным. С большой неохотой отдался им в руки. Обследование показало, что у него не в порядке желчный пузырь. Только и всего. Главный хирург комбинатской поликлиники уверил Булатова, что операция пустяковая. Андрей Андреевич слушал его, кивал, а сам, наверно, думал: «Нет, дорогой товарищ, тебе не придется резать меня. В Москву поеду…»
Истекал предотлетный час, последний час пребывания Булатова на родном комбинате. И вдруг стало ему почему-то страшно, тоскливо — до темноты в глазах, до Холодной испарины на лбу. Чуть не грохнулся на пол там, где стоял, — посреди кабинета. Бледного, с перекошенным лицом, с мутным взглядом, его подхватил Воронков, оказавшийся в кабинете, уложил на диван, расстегнул воротник рубашки, поднес к синим губам стакан с водой.
— Выпейте, Андрей Андреевич.
Отхлебнул с трудом, насилу проглотил, откинул голову назад, закрыл глаза и замер, прислушиваясь к себе. Воронков со стаканом в руках стоял около него.
— Что с вами, Андрей Андреевич? Приступ, да? Какого врача вызвать? Может, «скорую»?
Булатов поспешно открыл глаза, быстро, почему-то шепотом сказал:
— Никаких врачей!.. Пройдет. — Помолчал, виновато, краем рта улыбнулся, вернее — попытался улыбнуться. — Извини, Митя…
Никогда прежде не называл его так Булатов. Что это? Невольная в минуту слабости оговорка? Или запоздалое признание своей неправоты в недавнем ожесточенном споре?
— За что вы просите извинения, Андрей Андреевич? — спросил Воронков.
— Ну как же… Свалился тебе на голову со своими болезнями.
— Что вы! Со всяким может случиться…
— Нет, я не об этом. Не перед тобой бы мне показывать себя таким слабаком. И не тебе бы поддерживать меня, когда я падал…
Воронков смутился, покраснел.
— Не надо сейчас об этом… Лежите спокойно.
— Нет, надо! Когда же, как не теперь, сказать правду? Вчера было рано, завтра будет поздно. В самый раз — сегодня! Прости, Митя! Я часто был несправедлив к тебе. Понимал, что поступаю плохо, но ничего с собой поделать не мог. И не только с тобой был неправ. Виноват и перед Костей Головиным. Так ему и передай. Вот пока и все. Остальное доскажу потом… если, конечно, жив буду…
— Что вы, Андрей Андреевич! Операция пустяковая. Самая заурядная.
— Так-то оно так, конечно, но… всякое бывает. Эх, видит бог, как мне не хочется в Москву!
Воронков глянул на часы.
— Вы, разумеется, сегодня уже не полетите?
— Да, отложим до завтра. Распорядись насчет заказанного билета и всего прочего, пожалуйста…
Впервые слово «пожалуйста» прозвучало по-человечески просто, искренне.
Но и на другой день Булатов не улетел. Немилосердная тоска сжимала сердце. Белый свет был ему не мил. Со дня на день откладывался отъезд. Две недели кряду. Наконец решился — улетел.