— Все это так. Что было, то было. Однако есть и еще одна грань, до сих пор никому не известная. Темная. Ржавая.
— Да хватит вам, Дородных, загадки загадывать! Не на посиделках мы с вами. Что вам стало известно о Воронкове?
— Не подкидыш он, оказывается. Не безотцовщина. Имеет родного отца, Степана Воронкова. Но не желает его признавать. И алименты престарелому родителю добровольно платить отказывается.
— У Митяя есть какой-то отец?.. Первый раз слышу.
— Это факт. Я видел родителя, разговаривал с ним.
— Не может этого быть! Вас ввели в заблуждение. Мистифицировали.
— Я же тебе сказал: своими глазами видел родителя твоего крестника, говорил с ним. И даже в паспорт заглядывал. Все точно сходится: Воронков Степан Прохорович!
— Да откуда он взялся?.. Где вы его видели? Когда?
— Не далее как вчера.
— А я могу его лицезреть. Потрогать руками? Послушать?
— Можно. Человек он доступный, разговорчивый.
— Адрес!
— Улица Горького, семь, квартира семь.
— Но ведь там живет Егор Иванович Катеринин.
— Да, верно. У Егора Ивановича и остановился Степан Прохорович Воронков. Он, как ты догадался, не здешний. Прилетел из Сибири… в гости к родному сыну, а он…
— Почему же раньше не объявлялся?
— Все узнаешь от него, если встретишься.
— Встречусь! Непременно. Сегодня же! Сейчас!
— Постой, мы с тобой не договорились по главному вопросу. Через пару дней я улетаю. Что прикажешь передать министру?
— Скажите, что обком решительно поддерживает кандидатуру Воронкова.
— Боюсь, что твоя решительность испарится, когда ты поговоришь с родителем твоего протеже Воронкова.
— Не испарится! Я уверен, что тут какая-то липа. Если не похуже.
— Легковерный ты, Голота, для своей высокой должности.
— «Ни слова на веру, ни слова против совести!..» Слыхали вы когда-нибудь такие слова, товарищ Дородных?
— Грамотные, газеты время от времени почитываем. К чему ты их приплел?
— К тому, что буду драться за Воронкова.
— Ну, а как же отверженный родитель?
— Посмотрю, что это за фрукт!
Дородных глубоко вздохнул, с сожалением, прямо-таки с состраданием взглянул на меня, полез в карман и достал какую-то бумагу.
— Посмотри вот на это, прежде чем драться. Копия заявления в народный суд на предмет взыскания алиментов с Дмитрия Степановича Воронкова в пользу его престарелого отца — Степана Прохоровича Воронкова.
Я не стал читать грязный листок. Липа! Настоящий отец не способен на такой поступок. Так я и сказал своему собеседнику.
Дородных аккуратно, без какой-либо брезгливости, сложил вчетверо бумаженцию и отправил в самый надежный карман пиджака — внутренний, поближе к сердцу. Вот и славно. Справедливо. Змею пригрел.
Сел я в «Жигули» и погнал на полной, дозволенной скорости на правый берег, на Горького, семь. Егора Ивановича дома не оказалось. В квартире хозяйничал гость. Он был в клетчатой фланелевой рубахе навыпуск, в шароварах, заправленных в толстые шерстяные носки. Кисти рук у него коричневые, сухие, испещренные, как и лицо, паутиной морщинок, — от них повеяло холодом, как от конечностей мумии. Прежде чем впустить меня, он долго допытывался, кто я, да зачем, да почему пожаловал. Наконец смилостивился, открыл дверь, предупредив:
— Вытирайте, пожалуйста, ноги! В доме моих друзей такая чистота и порядок, что стыдно ходить обутому. Видите, я в носках щеголяю. Так заведено в здешних краях.
Не так. Но я не стал с ним спорить. Снял легкие вельветовые туфли и заскользил по зеркальному полу.
Сидим в самой большой комнате с открытой балконной дверью и молча рассматриваем друг друга. Он — настороженно, я — с любопытством и еле скрываемым отвращением. Всякого, кто держал камень за пазухой против меня лично и дела, которому я служу чуть ли не полвека, я видел, чувствовал, будто просвечивал рентгеном. Долго живу на свете, научился различать, кто есть кто. Справедливо пишется и говорится: «Человек — это целый мир». Но если это действительно Человек. Такие же, как вот этот тип, представляют не мир, а микроскопический убогий мирок. И оттого проглядываются насквозь с первого взгляда.
— Так, значит, вы и есть Воронков Степан Прохорович?