— Она умерла?
— Нет. То есть да.
— Умерла или жива?
— Живет, но… не на этом свете. Не в своем уме моя любимая Аня. В дом для психических больных ее забрали.
— Давно?
— Год тому назад. Не буйная она. Тихая. Плачет днем и ночью. И сыночка вызывает из ночи тысяча девятьсот тридцать четвертого проклятого года.
Дотошно все выспрашиваю не зря. Чувствую, догадываюсь, что это история не такая простая, как показалось Дородных. Есть в ней, как в айсберге, глубинная, невидимая глазу, подводная часть.
— Вы обо всем этом рассказывали сыну?
— Нет. Не успел. Поругались мы с ним.
— Почему?
Глядя мимо меня, куда-то в сторону, произнес с безысходной грустью:
— Не понравился, видно, отец. Так оно и есть, точно. Не тот оказался родитель, какой требуется его должности и званию. Да и не вовремя явился!
— Что вы говорите, Степан Прохорович!..
— Извините, что не так сказал. Сгоряча. От обиды еще и не такое могу брякнуть. Подумайте: я к нему с открытой душой, а он… иди, говорит, отец, туда, где был. Знать, говорит, тебя не знаю и знать не хочу. Мой настоящий отец, говорит, настоящая моя мать — Атаманычевы, комсомол, партия, советская власть, ремесленное училище, комбинат. Точно так и сказал. Слово в слово. Ох, горе ты мое, Митенька!.. В чем моя вина перед ним? В том, что я ничего не ведал о его рождении. Точно! Другой никакой вины не признаю за собой. Обидел он меня вчера. Уязвил в самое сердце. Так горько мне стало, что хотел руки наложить на себя. Потом обозлился и заявление в редакцию и в суд настрочил. Пусть все знают, какой он, главный инженер. Не алименты мне его требуются, будь они прокляты, а признание моих родительских прав.
— Скажите, Степан Прохорович, почему ваша жена, подбрасывая Атаманычевым сына, желая скрыть от вас его рождение и существование, все-таки оставила в пеленках записку с просьбой назвать мальчика Дмитрием Воронковым?
— На всякий случай. Точно! На тот самый, если понадобится установить, чей он сын, откуда взялся. Так она мне говорила, когда болела и собиралась помирать.
— Больше ничего она вам тогда не сказала?.
— Много кое-чего говорила. Все каялась. Не стану я пересказывать ее несчастий.
— Вы пенсионер?
— Сто двадцать в месяц получаю. Квартира хорошая. Садик с огородом в дачном кооперативе имею. Ни в чем не нуждаюсь. Не ради какой-нибудь выгоды приехал я сюда. Просто так… повидать сыночка, погордиться им. Поймите, товарищ Голота! Никто за всю жизнь не обратился ко мне со словом «папа». Разве это легко — жить и умирать бездетным? Точно! Не понял моих страданий Митя. Отказался от родного отца.
— Простите, Степан Прохорович! Какой же вы ему родной, если столько лет пропадали?
— Точно, пропадал. Но не моя в том вина. Лучше бы мне не знать правды. Теперь же сердце кровью обливается. Родной сын отказался от родного отца. Точно. Скажите, товарищ Голота, разве вы так бы поступили?
— Не знаю, Степан Прохорович. Трудный это вопрос.
— Да какая тут трудность!.. Хороши советская власть, комсомол, комбинат, но родной отец лучше всего. Порадуйся, сынок, пропащему отцу — вот и все дела. Больше мне ничего от него не надо было. Полюбовался бы и уехал. Точно. Теперь из кожи вылезу, но опозорю его на всю страну.
— Смотрите, Степан Прохорович, как бы себя не опозорили! Дмитрий Воронков имеет право обижаться на отца и мать. Родили — и бросили, забыли. Подумайте, Степан Прохорович! Войдите в положение Митяя.
— А он в мое отцовское положение вошел?.. Не прощаю!.. Накажу! Точно!
Мстительно горят глаза. Чахоточные пятна румянца на морщинистых скулах.
— Какая у вас профессия, Степан Прохорович?
— Юристом более тридцати лет проработал. А что? Какое это имеет отношение к делу?
— Имеет!.. Не юридическое, правда, а нравственное.
— И нравственность на моей стороне. Я по-человечески поступил с ним: как узнал, что он мой сын, сел на самолет и с отцовской любовью явился к нему. Точно. А он, сынок, встретил и выпроводил меня как врага. Кто же поступил безнравственно? Он, главный инженер комбината, будущий директор… Не быть ему директором! Точно. Уж я об этом позабочусь.
Вот мы и прибились к самому главному пункту. Кто на самом деле он, этот непризнанный отец? Сам по себе дурак и подлец? Или подставная пешка, скорее всего и то, и другое, и третье.
Прощаюсь с отцом и еду к сыну.
Двери и окна кабинета главного инженера распахнуты настежь. Проветривается задымленное табаком помещение — первый признак того, что здесь недавно закончилось совещание и что Воронков не скоро появится на своем месте. Так оно и оказалось. Секретарша сообщила мне, что Дмитрий Степанович до конца рабочего дня будет работать в цехах: сначала в главном мартене, потом в первом, в третьем. Еду в главный. Ставлю «Жигули» в тень и поднимаюсь наверх, к печам. На улице примерно около двадцати градусов жары, а около печей, пожалуй, более шестидесяти, несмотря на то что работают гигантские вентиляторы. Первым в поле моего зрения попадает тот, кто мне нужен.