Старые галки и галчата бесстрашно сидят на эстакаде доменного, на проводах электрифицированной дороги, на фермах наклонного моста, по которому туда-сюда носятся скиповые челноки с рудой. Черные, сизоносые птицы летают вокруг кауперов, полных раскаленного воздуха. Нашли себе здесь пристанище в какую-то особенно студеную зиму. Не улетели и зимой, прижились. И я не улечу от вас, «башни терпения». Душа моя постоянно будет кружиться над вами.
Так я насмотрелся за эти дни, живя в «Березках», на березовую рощу, на отдельные березы, что в моих глазах теперь постоянно березит.
Завтра покидаю вас, березы. Но и без вас в моих глазах будет березить.
Последние километры по родной земле. Последние шаги.
Прощай, родина моей души!
Прощай, большая и лучшая часть моей жизни!
Солнце прямой наводкой бьет в вертикальные срезы выработанной мать-горы, от самого верхнего горизонта до нижнего. Очень хорошо видны разноцветные пласты пород: беломраморные, желтые, коричневые, синевато-голубые, рыжие, серые, пепельные, золотые, сизые, черноватые, с красными вкраплинами. Когда-то гора была очень оживленным местом. Бухали взрывы, гудели экскаваторы, носились электровозы и думпкары. Теперь — безлюдье, безветрие, тишина покинутой планеты. В одиночестве стою у подножья и вспоминаю, как однажды, таким же летним днем, я бегом спускался с горы вниз, к домнам, к «двадцатке». Бежал — и с каждым шагом наливался силой. Бежал, радовался и думал: «Ну и утро! Ну и денек! Не было такого с сотворения мира!» Пыль на дорогах была горячая. Она сочилась сквозь жиденькую парусинку потрепанных, на резиновой подошве скороходов, грела и щекотала ноги. Пороша! Сизая поземка строительной бури. Крохи, оброненные с праздничного стола пятилетки землекопами, грабарями, экскаваторщиками…
Картина на всю жизнь. Может быть, и в предсмертном бреду я буду вот этаким манером бежать с горы и восклицать: «Ну и утро! Ну и денек! Не было такого с сотворения мира!»
Более чем полвека чувствовал я себя первооткрывателем нашего красного мира. Таким остался и теперь, на исходе.
Как ты ёмок, последний нонешний денечек в родном краю!
Иду и еду куда глаза глядят. Мне все равно, где быть, на что глядеть.
Перебираюсь с левого берега на правый. Вполнеба полыхает заря, и в нее впечатаны зеленые проспекты, площади, многоэтажные дома, дворцы культуры, кинотеатры, кафе, магазины, стадионы, спортдворцы и водохранилища. В юности окрестили меня фантазером. Но тогда даже я, фантазер, не посмел представить в своих мечтах родной город вот таким. Прощай, бывшая пустыня, ставшая колыбелью нашенских Прометеев!
Провожали меня старые и новые друзья. На трех машинах приехали на аэродром Колесов, Воронков, Головин, Людниковы, дед и внук, Колокольников, младший и старший Крамаренко, Валя Тополева, Егор Иванович, Сеня Бесфамильный, его мать Федора Федоровна. И каждый, прощаясь, умудрился сказать какое-нибудь сокровенное слово. Не ждал я, что мой отъезд будет связан с торжественной говорильней.
Первым, как ему и полагалось, начал первопроходчик, ветеран Егор Иванович.
— Саня, когда почувствуешь себя плохо, на тот свет одним глазом станешь поглядывать, так ты сразу, это самое, айдате сюда, в родные края. Тут, это самое, и копыта задрать веселее.
Ничего как будто смешного не было в его словах, но Леня Крамаренко запрокинул свою седую голову, рассмеялся.
— Это ж надо понять!.. Не принимай, Саня, дурашливые слова Егора близко к сердцу. Не сдавай ударные позиции еще пятилетки четыре! Да! Бери пример с меня, огнеупорного, неизносимого, беспечального. Вызываю тебя, старый соперник, на соревнование — жить до ста лет.
Не отстал от отца и Федор. Он сказал с мрачной решимостью:
— Крестный, вы тогда не в бровь, а в глаз саданули меня. Действительно, моя геройская звезда не на груди сверкала, а на шее висела, тянула к земле. Теперь все. Приду к новому директору, трахну кулаком по столу и гаркну: «Кислород!.. Где кислород? Кровь из носа, а кислород домнам давайте вволю!»
Крамаренко-старший и Крамаренко-младший стояли рядом с директором комбината, не подозревая о том, что Дмитрий Воронков является не только их соратником по огненному делу, но и родным по крови человеком — сыном и братом. И Митяй ни о чем таком не ведал. Если они когда-нибудь узнают о своем родстве, то не от меня.
И Федоре захотелось сказать мне напутственное слово. Схватила пуговицу моего пиджака, вертела ее туда-сюда и говорила:
— Жильцы стоквартирного велели вам кланяться и пожелать счастливого пути. Особый привет передает баба Мавра.