Учти, Петечка, я ни с кем не гуляла после, хотя многие добивались. А ты сам сколько ко мне подкатывался да подмазывался, вспомни-ка! И какие слова говорил, и ласковый какой был — я же все-все до словечка помню и каждый денечек с тобой пересказать могу. А когда ты мне нужен стал — то вроде как даже и напугался: слишком много тебе моей любви, слишком горячая она. Конечно, я не очень-то красивая, и фигура у меня средняя, но у каждого свой талант. Тебе меня досыта хватало. А я вот полюбила тебя крепко, и сама не ожидала от себя такого, а тебе боязно стало, что и сам сгоришь. Что раз я такая значит, порченая, с любым, значит, пойду, что затяну тебя как в омут. Не бойся меня, миленький, ты же знаешь, я ведь всякой умею быть, и всех женщин тебе заменю, а самой мне ну вот ничегошеньки не надо — лишь бы ты сам был! Вот приехал бы — я бы тебя всего-всего, до пальчиков ног исцеловала, как деток малых целуют, всю бы себя тебе отдала — пей на здоровье! И баловала бы тебя — только бы и света у меня в окне, что ты да Игорешка.
А если не хочешь, Петечка, не надо, насильно мил не будешь, и сами проживем. Но хоть письмо бы мог написать, не трудно же? И ещё к тебе просьба: пришли фотку.
Ту, что у меня была, твоя же сестра Галька стырила. Была бы хоть какая — я бы глядела, и то легче. Почему ты не пишешь? Уезжал, обещал — а как сделал? Бросил слово на ветер. А я тебе все равно писать буду, если даже тебя там уже нет.
Верю, дойдет.
И ещё раз прошу: ну приедь хоть на денек, хоть на часочек — поглядеть на тебя, рукой дотронуться. И фотку все-таки пришли — все легче жить будет. Крепко-крепко целю тебя всего, всего, всего. Твоя навечно Катюха».
…Целое лето, долго и мучительно я расходился с женой. А тут ещё позвонили: умер товарищ.
Надо идти хоронить.
Я давно его не видел и не мог представить мертвым — все во мне протестовало против его смерти, и идти не хотелось. Вот не несли туда ноги. Но идти надо — велят долг и обычай.
Пошел. А августовский солнечный день, сухой и теплый, и знать не знает о чьей-то смерти.
Уже почти дошел до места: вон его дом, вон окна. Даже страшно представить там сейчас смерть и тлен. И как тяжко на душе, так тоскливо, так трудно сделать последние сто шагов.
Сел на скамью среди жухлой травы и чахлых кустов посреди просторного двора — собраться с силами для встречи со смертью, которая, начиная с сорока, бьет и бьет, как артобстрел, по сверстникам, выкашивая по одному. Она ведь бьет и по мне. Однажды на рассвете и ко мне придут и прочтут приговор. И ни снисхождения не будет, ни отсрочки. И станешь считать минуты и часы, и торопиться надышаться и наглядеться на этот милый сердцу свет.
И вдруг прямо передо мной — все произошло в течение секунд — воробей сбил в воздухе крупного летящего жука, свалился вместе с ним на землю и стал остервенело в пылу охотничьего азарта расклевывать его, еще живого, судорожно скребущего жесткими лапками воздух.
В это время откуда-то из-за чахлых кустов выскочил большой и рыжий, как молния, кот и прыгнул на воробья. Воробей взлетел, бросив жука уже в воздухе, но кот в отчаянном прыжке, растопырив лапы и вертя хвостом, как пропеллером, взвился вслед за воробьем на целый метр, последним отчаянным усилием протянул лапу, зацепил его когтями, запихнул в пасть, приземлился и двумя прыжками удрал в кусты.
Я даже не успел открыть рта, чтобы шугануть наглеца, и только потом, когда он уже исчез, удивился, как неожиданно, жестко и неприкрыто приходит в природе смерть.
Неожиданно моему телу стало нестерпимо больно, будто это меня терзал воробей и меня нес в зубах кот. Но одновременно — какая-то странная легкость и покой.
Господи, да ведь все мы непреложно смертны, все — такая маленькая и трепетная частичка природы! Ты родился, процвел и умер — и уже величайшее счастье, что ты «проявился», «сподобился», был «включен» и «отмечен».
Ведь я это знал ещё 7-летним деревенским мальчишкой, потому что все наглядно и ежедневно проходило перед глазами: соития, рождения, смерти, да вот подзабылось здесь, в городе, где люди становятся по отношению к природе наивно самонадеянны и в то же самое время, трусливо страшась смерти, бьются над разгадкой тайн бессмертия. Одни, чтобы подойти к проблеме фундаментально, громоздят между собой и ею целые отрасли знаний: онтологию, танатологию, эсхатологию; другие ищут отгадки в религии, мистике, оккультных науках, готовые за глоток бессмертия продать душу кому угодно — да только кому их души нужны? Третьи решают вопрос практически: бегают трусцой, стоят на голове, изобретают специальные снадобья и диеты и опять же создают целое созвездие наук: геронтологию, диетологию и проч.
И все-таки никто ни на шаг не приблизился к разгадке бессмертия, все равно каждому суждено шагнуть в смерть.
Жизнь оплетена трагизмом, как багрово-черной траурной каймой, и только когда осознаешь это, когда видишь, как смерть терзает близких, и чувствуешь её легкое ледяное дыхание в ухо — именно тогда по-настоящему оцениваешь жизнь и тепло родных тебе существ.
Мне хочется тогда думать не о Боге, не о душе и бессмертии, а о родных существах, о том, что мы, люди, вместе с нашей гордыней и нашими страхами — всего лишь малая часть большого и общего. Что все мы на земле, от одноклеточной водоросли до человека — от одного корня на одном дереве жизни; у всех — двойная спираль ДНК, закрученная по одному принципу и из одного материала, все выросли из одной клетки на одной кочке посреди океана воды и воздуха и потому должны чувствовать родственную связь со всем и боль каждого живого существа, каждого растения, и все — безмерно любить и беречь это наше большое и общее, из чего проросли и куда уйдем: все мы так похожи на цветы в поле, растущие из собственного перегноя только цветы, бегущие по полю на тоненьких шатких ножках, беспечно подняв глаза к солнцу…
Вот о чем думалось мне на той скамье в глубине двора. Я встал и уже спокойно пошел через двор в дом напротив, на очередную встречу со смертью.
г. Красноярск