Поль-Эмиль, как и все, познал этот неблагодарный период смерти, пропорционально более длительный, чем период жизни. Его органические ткани начали разлагаться. Наша кожа не особенно держится за свое место. Непонятно, какой жизненный дух в течение нескольких десятков лет придавал ей внутреннюю сплоченность; этими свойствами она вовсе не дорожит; что ее действительно привлекает, так это бродяжнический разгул. Усилия, которые она навязывала себе все это время, тяготили ее, и теперь она с безудержной радостью расслабляется, отдается праздности. Смерть — это ее переменка, летние каникулы, и она вовсе не собирается тащить себя всю в какое-то одно определенное место. Наша кожа лишена стойкой глупости, характеризующей наши кости. Она умеет слагаться, разлагаясь. Тупые кости закончат так же, как и всё остальное, но тщатся убедить себя в том, что они тверже кремня. Долгий жизненный опыт научил кожу быть гибкой. Ей требовалось облачать в детстве тело, постоянно растущее, — она росла; тело подвижное — она растягивалась здесь, сжималась там; затем тело усыхающее — она покрывала его тысячью складок. И теперь, когда плоть начинает закисать, бродить, раздуваться, кожа демонстрирует свою податливость. Если варево потребует, она лопнет. Телом больше, телом меньше, подумаешь! Тел хватает. К чему надрываться ради того, чтобы удерживать в себе груду заурядной плоти?
Мне возразят, что плоть, которую представлял собой Поль-Эмиль, была не такой уж и заурядной? Несомненно, но какой уродливой! Пока она гниет, общее уродство мира ничуть не усугубится. А когда сгниет, общая красота мира только приумножится.
Итак, Поль-Эмиль приступил к стадии разложения. Он стал местом действия, где зацвела всевозможная фауна и флора, правда, в ущерб тому, что мог сохранить презентабельным в глазах общества. Но глаза общества, матери, королевы уже давно не смотрели на него, и это гниение никого не интересует. Разве что, немного, нас, да и то, лишь когда мы не будем говорить о чем-то другом.
Жанина Луэ берет четырехдневный отгул.
Первый день самый изнурительный. Сын прислал ей чек на такую сумму, что она несколько раз перечитала цифры. На калькуляторе перевела сумму в старые франки. Письмо малыша гласило: ты должна купить себе очень красивое платье, дамский костюм, что хочешь. Не отказывай себе ни в чем, не старайся сэкономить сто или двести евро, здесь будет высший свет. Здесь будет королева.
Две фразы из письма потрясли ее. Здесь будет королева и, особенно, не старайся сэкономить сто или двести евро. Она не может заснуть. Под какой золотой дождь попал ее сын? Чтобы выбрать наряд, она покупает все журналы про королев. Хочется подобрать слова, которые она ей скажет, но говорить с этими маленькими картинками не получается. На фотографиях королева улыбается; мамашу Луэ это немного успокоило.
По телефону Поль-Эм сказал еще вот что: не волнуйся, мама, протокол сделает тебе брифинг. Она не осмелилась спросить, о ком идет речь и что это за процедура.
В журналах про королев она главным образом смотрит на одеяния других, наверняка правильно одетых дам, которые обретаются вокруг ее величества. Она сразу же вспотела, как будто очутилась в кабине своей махины особенно жарким июльским утром.
Итак, первый день отгула самый тяжелый. Именно в этот день она должна купить себе одежду. А еще сын сказал ей, иди туда, где дорого, и требуй. Тебе ответят, что подошьют завтра, заяви, это невозможно: не пытайся договариваться, скажи, что пойдешь в другой магазин, и не любезничай, когда продавщица догонит тебя в дверях. Услышав эти слова, мадам Луэ была в восхищении от такой осведомленности Поля-Эмиля в манерах и уловках высшего света.
Она решает действовать в два этапа. Накануне первого дня отгула и расточительства она отправилась в торговый центр «Галери» и купила себе платье, сорочку и туфли. Не для церемонии. А лишь для того, чтобы иметь вид, позволяющий толкнуть дверь в запретный бутик. Купленная одежда, которая и так показалась ей пределом всех мечтаний, едва уменьшила сумму присланного чека. Затем она пошла в парикмахерскую. Там пролистала журнал про королев, нашла в нем свою, но все же удержалась от тщеславного желания что-либо поведать парикмахерше Надеж, которая посчитала бы ее сумасшедшей.