– Успокойся, Панкрат, что ты взбеленился? Она же все равно не понимает, – рядом сидевший красноармеец, в отличие от Прокопенко, без полосок на погонах, попытался успокоить товарища.
– А хоть и не понимает, все равно чувствует. Вон как прижалась в углу! Щас запустит чем-нибудь… – продолжил ефрейтор.
За всю войну Панкрат Прокопенко повидал много гибели своих друзей и однополчан и к концу войны стал плохо сдерживать свою ярость к противнику. Как только заслышит немецкую речь, будь то молод или стар, ненависть руководила его разумом.
Вдруг послышалось, как в коридоре закрылась дверь. Прокопенко едва успел доесть оставшиеся две ложки супа, как в проеме кухни появилась фигура старшины Малышева, сворачивавшего папироску.
– Верден нихт саген, се хейбт, дас дорт, унд об виел, дайе лютее хир лебт? – обратился он на ломаном немецком языке к женщине, стоявшей спиной к печи. Но та продолжала молчать, не отвечая даже на понятный ей ломаный немецкий язык старшины.
Женщине было около пятидесяти лет. Она была одета в традиционную немецкую одежду, кудрявые волосы забраны в пучок. Затаив дыхание, сжимая руки в кулаки, она была готова ко всему, что скажет ей гер солдат. Однако она всецело отказывалась разговаривать с этими чужаками.
– Sagen sie was es fur die Stelle?
– Хэх, – ухмыльнулся кто-то из-за стола, – ничего она не скажет, гляди – она язык проглотила.
Малышев выждал немного времени, но ответа не последовало.
– Ладно, ребята, – повернулся он к солдатам, – сегодня переночуем здесь. А завтра двинемся. Наши ребята, наверное, уже давно на станциях Берлин по кускам растаскивают.
– Да, Мирон, утро вечера мудренее. Айда, парни, на немецких пожитках разлягать, – раздался голос одного из солдат.
Два красноармейца двадцати трех и двадцати четырех лет ничем не отличались от других. Они были обычными рядовыми. Не проронив ни слова, словно по команде, доев, они встали из-за стола и скрылись в маленькой комнате. Один из них, чуть слышно поскрипывая пружинами, разлегся на кровати, другой, разложив на полу большой матрац, моментально заснул на нем. Остальные, разложив диван в комнате для гостей, отличавшейся от других комнат немного большим размером, улеглись на нем, укрывшись мягким покрывалом.
Спустя час Прокопенко, проснувшись, понял, что не сможет снова заснуть. Встал, направился к выходу покурить. Приоткрыв дверь, ведущую в сени, он внезапно остановился, услышав во дворе чьи-то голоса.
– … Und sagen, Frau Erna. Lassen Sie können. Lassen Sie sich die russische zu graben die Gräber werden. Nicht knechten, sie Niemandsland. Weder das Glück, sie werden nicht auf sich allein gestellt.1
В сенях Прокопенко услышал, как там что-то прогремело. Хозяйка дома Ундина обернулась и прислушалась. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился ефрейтор.
– Это что же, вражья твоя сила?! Значит, лазутчиков отправляем, чтобы нас тут всех порубали?! – возмутился, было, Панкрат, но подавил в себе желание высказаться перед и так напуганной женщиной.
Он понимал: перед ним стоит беззащитный человек. Девочка, которую он узнал по детскому голосу, уже успела убежать. Она скрылась через скрипучую калитку и направилась к стоящим поодаль домам.
– Ты пойми, женщина, – солдат спустился со ступенек крыльца, кособоко надев затасканную пилотку.
– Коммунист – он же не враг, не злой, он ведь добра желает всему человечеству, порядка, – Прокопенко старался выделять каждое слово, – ведь мы, русские, тоже землю свою защищаем, русскую, а вы вот со всем вашим, простите…
Он не мог найти подходящего слова.
– Отребьем, фюрером бестолковым только краски сгущаете. Ты пойми, женщина, фрау, как вас там… что война это не есть гут, это есть плох, – с сарказмом передразнил он одного из пленных немецких солдат, который согласился однажды в том, что война – это плохо, когда с ним один из военных решил провести нравоучительную беседу.
Встретив безучастный взгляд немки, Панкрат понял, что продолжать разговор было бессмысленно. Он сплюнул, без ненависти, положил в рот закрученную в бумагу махорку и, отведя взгляд от иноземки, решил прогуляться по двору.
Несмотря на темнеющие небеса, погода налаживалась. Влажный воздух становился теплее, и Прокопенко не жалел, что оставил бушлат в доме.
С запада едва были слышны ставшие уже редкими раскаты разрывающихся снарядов. Солдат заметил, что женщина продолжала стоять неподалеку от дома и, по всей видимости, не собиралась входить внутрь. Отойдя от нее на два метра, он вновь обратил на нее внимание. Женщина казалась постаревшей и жалкой.
1
Так и скажи госпоже Эрне. Пусть сделает, что сможет. Пусть русские сами себе могилы рыть будут. Да не властвовать им ни на чьей земле. Ни счастья им не будет и на своей.