- Позвольте, - сказал мистер Каннингем непреклонно, - его девиз был "Lux на Lux". А девиз Пия IX, его предшественника, был "Crux на Crux"; то есть "Крест на кресте"; это подчеркивает разницу между их понтификатами" [Джеймс Джойс, там же, с, 234 - 235].
Джойсу, ученому богослову, знавшему о церкви не меньше любого иезуита, ничего не стоило поиздеваться над своими героями. Ни Горький, ни Лесков, ни Чехов никогда этого не сделали бы. Обездоленные Джойса обездолены не жизненными обстоятельствами, а джойсовской иронией.
Станислаус Джойс, несомненно, правильно изложил слова своего брата о смысле рассказа "Милость божия":
совершенно очевидно, что падение Кернана с лестницы в уборную знаменует собой Грехопадение человека. Но полного объяснения, мне кажется, Станислаус у брата все-таки не получил, потому что не менее очевидно, что мистер Каннингем, мистер Мак-Кой, мистер Фогарти и мистер Пауэр - это четыре евангелиста, хотя я затруднился бы определить, кто из них кто и какие приметы апостолов заключены в их именах и характерах. Мне непонятно также, что означает замысловатая антитеза власти мирской и власти небесной, как непонятно значение спора о хороших и дурных сторонах той и другой, но совершенно ясно одно - перед нами библейская история, переложенная на язык дублинского обывателя и низведенная до фарса, так же как низведена до фарса история Героя в рассказе "День плюща".
Последний рассказ - "Мертвые" - резко отличается от всех остальных. К тому же он намного сложнее, и не всегда легко понять, какой смысл вложен в каждый отдельный эпизод, хотя понять, что в каждый отдельный эпизод вложен определенный смысл, вовсе нетрудно.
Место действия - ежегодный бал, который дают старые мисс Моркан, учительницы музыки, в доме на Эшер-Айленде, а содержание, на первый взгляд, ограничивается описанием того, что там происходит, если не считать сцену в конце - между Гэбриелом Конроем и его женой Гретой в гостиничном номере, куда они возвращаются под утро. Внезапно расплакавшись, Грета рассказывает мужу о детской чистой любви, которая возникла когдато между нею и семнадцатилетним юношей; он простудился, стоя в дождь у нее под окном, и умер. Эта заключительная сцена только внешне не имеет ничего общего со всем предыдущим. На самом деле в ней заключена настоящая история, а все, что ей предшествовало - лишь неимоверно разросшееся вступление, ряд отдельных тем, которые все достигают кульминации в гостиничном номере.
Теплый, оживленный дом, сияющий освещенными окнами посреди ночи и снега, - образ самой жизни, но в каждом эпизоде, в каждой реплике есть трещина, сквозь которую видна витающая среди нас смерть - хотя бы в реплике Гэбриела, когда он говорит, что жена "смертельно долго одевается", или когда тетки говорят, что Грета, наверно, "погибла заживо", употребляя ирландизм, в котором искусно сочетаются понятия жизни и смерти. Тепло и веселье, царящие в доме, то и дело наводят на мысль о любви и свадьбе, но всякий раз мысль эта тут же убивается поступком или словом.
В самом начале рассказа Гэбриел говорит служанке Лили, что они, пожалуй, скоро будут пировать у нее на свадьбе, и получает полный горечи ответ: "Нынешние мужчины только языком треплют и норовят как-нибудь обойти девушку", - ответ, в котором звучит главная тема рассказа, ибо все хорошее принадлежит мертвым: нынешнему поколению не хватает доброты старых мисс Моркан, нынешние певцы (Карузо, например!) не умеют петь так, как пел давно уже покойный английский тенор. И хотя тетка Гэбриела поет о девушке "В свадебном наряде", сама она - старая женщина, которой предложили уйти из хора.
В конце рассказа Гэбриел воспламенен желанием близости с женой, но, когда они возвращаются в гостиницу, где погас электрический свет, и Грета рассказывает ему о своей любви к умершему юноше, желание его также затухает. И то ли ссора с мисс Айворс, требовавшей, чтобы он провел летние каникулы, как патриот, в Западной Ирландии (где, кстати, Грета дружила с умершим юношей), то ли разговоры о монахах-цистерианцах, будто бы спящих в гробах, дабы помнить о смертном часе, то ли воспоминания о старых певцах и старых родственниках, - все толкает Гэбриела к тому состоянию полной самопоглощенности, когда реальные вещи словно исчезают вокруг нас и человек остается один, как останется один перед лицом смерти.
Из этой новеллы легко понять, почему Джойс перестал писать рассказы. Им целиком овладела страсть изощряться в языке и стиле, а рассказ слишком компактная форма, чтобы можно было на нем экспериментировать. И далее, что значительно важнее и что совершенно очевидно из того же рассказа "Мертвые": Джойс утратил интерес к "обездоленным", которые первоначально были предметом его художественного исследования.
Кое-где еще встречаются отдельные зарисовки, например Фредди Малине и его мать - старая леди, у которой все вокруг "замечательное" "замечательное путешествие", "замечательный дом", "замечательный вид", "замечательная рыба", - но ни Гэбриел, ни Грета, ни мисс Айворс к подобным образам не принадлежат. Они не типические фигуры, а отдельные личности, и в дальнейшем Джойс полностью откажется от создания типических характеров, от образов людей, чьи индивидуальные черты определены жизненными обстоятельствами. После бегства Джойса в Триест и последовавшего за этим возникновения у него обостренного чувства исключительности своего "я" подобные образы поблекли в его сознании или - говоря точнее - возродились в нем в совершенно новом обличье, что нередко случается с новеллистом, выросшим в провинции, когда он попадает в космополитическую среду. Нечто похожее происходило и с Д. Г. Лоуренсом, и с А. Э. Коппардом, правда, далеко не всегда, как, надеюсь, понимают мои читатели, в ущерб нам или же им самим.