— Да уж не еврей ли ты? — заподозрил гигант нечистое, поймал мощной рукой Феликса за голову, привлек к груди, а другой проворно замерил ему нос плотницким метром. Судя по гулу в толпе, нос у Феликса оказался нестандартный.
— Сам! Сам еврей! — помня смутно уроки Там-Тама, по-своему обиделся за нацию Феликс, гигант же набрал воздуха в легкие и приготовился было прокричать в толпу с насмешкой: «А может, я крещеный!» Но Феликс ему не дал, ударил головою в пах. И пока гигант с воем обрушивался на свой отряд, юркий Феликс выскользнул из-под топоров и ускакал верхом на Жучке.
Жучка единым духом вынесла его к Кремлю. Пролетая мимо бывшего Госплана (ныне Биржа Соцтруда), Жучка и Феликс чудом не пали смертью храбрых. В этом месте одна стенка билась с другою стенкой. Одна стенка, в приличных пальто, протестуя, пыталась поджечь спичками чучело — в ветхом френче, в выцветшем картузе и с мочалкой, изображающей не то бороденку, не то усики. Другая стенка, также в приличных пальто (с криком: его не вынесли, это воскресение из мертвых!), стремилась этим чучелом в своих интересах овладеть. Совместными усилиями они быстро разодрали чучело на две части; чучело предсмертно, благим матом заорало, однако не успело вывернуться и распалось в мелкий серый прах: лишь туча едкой пыли взвилась победно над толпой. Тотчас начался всенародный чох, причем чихали наперегонки обе стенки, тысячами заходились так, что многие от одного чоха и падали, тогда только увидев падающие тела, здоровенный молодец в форменной шинели вдруг радости заплакал и с протяжным и сладостным стоном: «А вот вам и наступила эра отрезвления!» — принялся молотить дубинкой по головам как направо, так и налево.
Как потом говорили, первый взмах дубинкой все и восприняли в качестве главного, окончательного сигнала.
Вдоль кремлевской стены, но поспевая, бегали еще какие-то люди с гробами. Одни гробы они раскапывали, другие в освободившиеся ямки закапывали. Затем поступала внезапно новая партия, тогда пристраивали поспешно ее, опять и опять разрывая свежие могилки. Поодаль группа иностранных бизнесменов в спортивных трико, преодолев восемь тысяч километров бездорожья, неторопливо праздновала благополучное прибытие в Москву. Здоровые, розовощекие, они были так взбудоражены этим фактом, что не замечали ни гробов, ни танков, броню которых они заливали советским шампанским — щедро и неосмотрительно.
А со стороны бывшего Исторического музея (ныне, временно, Государственная дума) со скрипом, воплем и плачем ввозили орудийный лафет. На лафете, в деревянной старинной, приспособленной для этой цели клетке (видно, взяли из музея напрокат) заключалась в цепях группа видных советских граждан, в числе которых Ивана Ивановича все узнали первым. В народе еще долго потом говорили, что он на какой-то обидной мелочи погорел, хотя занимался солидными земельными операциями.
Он был бос. Внушительный вид его оставил. Похудел Иван Иванович не менее, чем на сто килограмм. Лишь купол лба по-прежнему светился красной медью, да глубоко запавшие внимательные глаза, как и раньше, работали спокойно и неутомимо. Казалось, глядя на него: такой не потеряет головы и на плахе.
Меж тем лафет туда и подвозили. Только здесь Иван Иванович несколько забеспокоился, лицо его заметно побледнело. И когда на глаза ему попались Феликс с Жучкой, он было дернулся, но сдержался. Не выдал ни их, ни себя. И, даже обнаружив в толпе Там-Тама, лишь пошевелил беззвучно губами: «Там-Там… Анатолий Анатольевич, милый мой!»