Кто решает: быть человеку успешным и достаточным или, наоборот, незадавшимся, несостоявшимся хроником? Как вообще понимать распространенные в быту многочисленные народные поверья типа «родился в рубашке», «на роду написано» и т.д. Может быть, так и понимать — в прямом смысле, буквально? И тогда нет никакого кузнеца с молотом, стечения неблагоприятных обстоятельств, досадных случайностей, а есть вполне закономерная, изначально кем-то свыше положенная родовая предопределенность, рок? И это только кажется, что виной крушениям и обманутым ожиданиям является собственная несообразность и неспособность, цепь трагических случайностей и чуждых обстоятельств. А на самом деле все случайности и не случайности вовсе, а предпосланные свыше закономерности, и мы заблуждаемся, что живем и действуем по законам и принципам собственного приготовления, выстраиваем жизнь по собственным канонам и что, делая тот или иной выбор, принимая то или иное решение, мы делаем и принимаем их самостоятельно, независимо от чьей-то воли. В действительности живем и действуем, делаем те выборы и предпочтения, которые предопределены, предначертаны нам где-то в небесных скрижалях, ниспосланы свыше.
Противясь мистическому сознанию, не желая в этом признаваться самому себе, Павел все же втайне верил, жила в нем страстная слепая убежденность — должно воздаться! Нет — не от бога, но свыше.
Должна же она быть — высшая Справедливость?!
Ульянцева застал на месте. Ротный с ординарцем размещался в уцелевшем двухместном офицерском блиндаже, доставшемся ему от предшественника, тоже, по-видимому, командира роты. Внутри помещение походило на горницу сельского дома — сухое, светлое, обихоженное. Стены обиты тесом, ровный дощатый пол. По правую сторону от входа — раскладная походная офицерская койка, застеленная плащ-палаткой, по левую — тумбочка умывальника с приставленной сбоку волосяной щеткой на длинной ручке, — веник и швабра. У передней стены, против оконного проема — раскладной походный столик, два стула. На подоконничке — стандартный набор бритвенных принадлежностей, флакон одеколона, расческа.
Проследив за его оценивающим взглядом, Ульянцев криво усмехнулся:
— Умеют господа фрицы даже на передовой с комфортом устраиваться. Столовые приборы, чашечки, ложечки, кофейнички… Ну да ничего, погоним мы теперь их без остановок, не до удобств станет. Ты проходи, садись. Докладывай, с чем прибыл.
Павел молча выложил на столик выписку из приказа, показал взглядом — читай!
Ульянцев заинтересованно приблизился к столу, пробежал глазами по машинописным строчкам.
— Вот это да! — возбуждаясь, проговорил он. — Ну, удружил, взводный, так удружил. Спасибо. Я этого приказа, как манны небесной, жду, хотел уже третий рапорт подавать. Должник теперь твой…
— Я-то при чем? Комбата благодари, он тебе вольную подписал.
— Нет, правда, не могу я здесь больше оставаться. Сил нет. Обрыдло все до чертиков. Балтусу что? Он до войны в лагерях служил. Нравится ему с уголовным отребьем возиться — ну и на здоровье! А меня увольте. На всю жизнь, сколько ее осталось, впечатлений хватит. — Ульянцев трясущимися руками охлопал по карманам, ища и не находя папиросы. Край пачки «Беломора» выглядывал из-под подушки в изголовье койки. — Мерзкие поганые рожи! Куда угодно согласен — хоть в пекло, хоть к черту на рога, но только чтобы среди нормальных людей жить. — Он наконец обнаружил папиросы, нервно закурил. — А ты-то как согласился? Сдалась тебе эта лагерная помойка. Думаешь, выпустит тебя из своих когтей Балтус?… Черта с два! И не мечтай. Не тот человек, за кого себя выдает.
Павел почувствовал разочарование. Ему и в голову не приходило, что можно было — и следовало — отказаться, такой вариант даже как предположение не рассматривался. Да и не понимает разве Ульянцев, что слова его и по Колычеву рикошетом бьют.
«Не знаешь ты комбата», — с обидой за Балтуса подумал Павел, но вслух сказал другое:
— Извини, но ты неправ, лейтенант. Горячку несешь. Далеко не все в роте подонки и отбросы общества, как ты говоришь. Немало и таких, кто по нелепой случайности или дурости нашей извечной сам себя под статью подвел. И судимость у них — беда, а не вина. Да, проштрафились, наказаны. Но облика человеческого не потеряли и людьми быть не перестали. И воюют не хуже, чем в строевых частях, и дружбу фронтовую понимают. Я с ними в одной землянке живу, из одного котелка хлебаю. И что бы ты ни говорил — мне лучше знать!…