Я попрощался и стал обуваться. Из сеней мне было слышно, как Ольгина тетка что-то говорит про молодых ничего не умеющих докторов, которых зачем-то присылают лечить людей. Я усмехнулся и вышел. Дождь кончился, солнце играло в дождевых каплях. Пели птицы.
Оля шла на поправку. Ей смело можно было назначать явку в поликлинику, однако эпидемия ОРВИ была в самом разгаре, и я решил перестраховаться. Я приходил уже не так часто ‒ через три-четыре дня, и каждый раз отмечал положительные изменения. Вот «раздышался» молчавший сегмент легкого, в нем появились, а затем и пропали влажные хрипы. Оля уже без усилий вставала с кровати, почти пропала одышка, и стал почти здоровым цвет лица.
И по мере того, как наступало улучшение, сама Оля отдалялась от меня. Нет, она по-прежнему радовалась моему приходу и смотрела на меня со смесью надежды и восторга, но, похоже, больше не собиралась падать в мои объятия. Поправляясь, она словно выстроила вокруг себя стену, и я не мог понять, от кого она пытается защититься ‒ от меня или от себя самой.
Ее фразы становились дежурными, ответы односложными и только по делу, и сама она становилась прежней – приехавшей из города учительницей, далекой и закрытой, просто пациенткой, без личности и сути. И это очень огорчало меня, потому что я больше не хотел быть для нее просто врачом. Я знал, что не имею права на отношения с ней, что скоро уеду, и лучше было бы ничего не начинать, но мне было обидно, ведь я же видел, что с ее стороны чувство было! Мне хотелось только подтверждения, намека, знака, и я как будто действительно верил, что этого мне будет достаточно.
И почему-то мне вовсе не казалось свинством уехать и оставить ее с разбитым сердцем, напротив, я считал, что каждый из нас заслужил свой кусочек счастья и мы в состоянии дать его друг другу.
Но как бы то ни было, настал день, когда мне пришлось сказать, что опасность позади и больше я на осмотр не приду. Я пригласил ее на прием через неделю. Мне показалось, что она как будто ждала этого, но все-таки немного огорчилась.
– Скоро я уеду, ‒ сказала она. – Вот уже и отпуск заканчивается.
Мне показалось, что она говорит не об отпуске.
– Но… ведь вы придете на прием? – Я вдруг испугался, что она вот так уедет и я ее больше не увижу. Она улыбнулась и кивнула. Мне было пора. За окном начинало темнеть, собирался дождь. Оля больше не сказала ничего. Я собрался и вышел.
Прошла неделя. Я маялся, думая о ней. Боролся с искушением зайти, просто узнать, как дела, уже не как врач, а просто как хороший знакомый. Думал, не пригласить ли ее куда-нибудь, но, во-первых, было некуда, а во-вторых, я совсем закрутился и освобождался только поздно вечером. Вовсю шел сенокос, и каждый день народ валился с ног, то с больной спиной, то с тепловым ударом, то еще с чем-нибудь, и все они приходили к нам в приемное и требовали мазей, таблеток и больничных листов…
Я так больше к ней и не пришел.
Она явилась на прием почти здоровой. Я осмотрел ее, выслушал дыхание, сердцебиение и написал в заключительном осмотре «Пневмония. Реконвалесценция». Тем не менее я рекомендовал рентгенографию легких, как только она вернется в Н-ск, рассказал о питании, образе жизни. В общем, дал обычные рекомендации, как восстановить организм после тяжелой инфекции. Порекомендовал также сдать общий анализ крови. Посоветовал чаще бывать на свежем воздухе.
– Я уезжаю сегодня, ‒ сказала Оля. – Спасибо Вам.
– Не за что, ‒ ответил я. – Счастливого пути, Ольга. Постарайтесь больше не болеть.
У меня кончились слова. Возможно, надо было что-то сказать, но я не знал, что. Она уезжает, я скоро исчезну из этого мира. Все, как и должно быть.
Она достала из сумки что-то, обернутое газетой.
– Вот обещанная вам книга. Вернете ее моей тете, когда прочитаете.
Я поблагодарил. Оля улыбнулась и вышла. За дверью зашумел народ, влетел следующий пациент. Он спешил, ему срочно нужно было списаться с больничного, его ждали где-то в колхозе, где без него встала вся работа, потом за ним вбежал еще один точно такой же незаменимый. День был пустой, «бумажный», и я, в основном, занимался бюрократией – списывал с бюллетеня, писал медотводы от тяжелого физического труда, которые никто не собирался соблюдать. Похоже, заканчивалась эпидемия ОРЗ, и поток заболевших иссяк.
О книге я вспомнил в самом конце дня, а развернуть решился уже дома. Кто его знает, как окружающие отнесутся к чтению «нерекомендованной» литературы.
Книга в бумажном переплете, видимо, знавала лучшие времена. Она была сильно истрепана, что вполне объяснимо, если учесть, что ее читали из-под полы, в самых, видимо, неожиданных местах. На обложке красовались пятна, а внутри она была заботливо подклеена белой полосой. Такая же полоска защищала и переплет, который едва держался на тонких ниточках. В книгу был вложена бумага, которую я сперва принял за техническую конструкцию, но потом сообразил, что вряд ли кто-то будет чинить книгу тетрадным листком. Я вынул его, − двойной, очень плотный, в клеточку, и прочел: