Я стоял и смотрел на него, а он уже подтягивал лямки рюкзака и, еще раз благодарно кивнув, двинулся дальше. Перед тем как скрыться из виду, он обернулся и, увидев, что я все еще смотрю ему вслед, лукаво подмигнул мне. Или мне показалось?
Ночь выросла между нами, секунды стали вечностью, три шага – пропастью, и я снова остался один на улице. Двинулся вверх по дамбе, справа далеко внизу шумело деревьями старинное кладбище, журчала маленькая речка. Кузьмич исчез из виду, да и из моих мыслей. Перед глазами встало другое лицо из прошлого.
Я думал об Оле. Я вспоминал ее в те моменты, когда она шла на поправку и была в хорошем настроении. Я словно прокручивал в памяти кадры, видел, как она смеется, хмурится, глядел в ее бездонные темные глаза и видел в них свое отражение, гадая, чего принес ей больше – добра или беды. Я хотел верить, что все же подарил ей кусочек жизни, но не мог, не имел права узнать даже, сколько она прожила. Я боялся чахотки, в которую могло вылиться это воспаление легких и которую вылечить мне было не под силу. Я надеялся, что она выздоровела, забыла меня (ну почти), вышла замуж и, быть может, еще жива, в окружении внуков и правнуков.
Я знал, что нам с ней ничего не дано судьбой. Что время воздвигло между нами непреодолимую стену; что я, парень из двадцать первого века, ничего не могу дать ей там, в пятьдесят втором, а ей нечего дать мне здесь. Что она ничего не знает о будущем, да и не нужно ей знать.
И все же я раз за разом прокручивал в голове все, что было как-то связано с ней. И моя Оля, которая, если по правде, никогда и не была моей, начала медленно уходить от меня в прошлое, стремительно взрослея, становясь зрелой и потихоньку старясь. Я отпускал ее. Или, может быть, она меня отпустила?
Дамба кончилась, я привычно свернул направо, пересек площадь и пробрался дворами к общагам. Мое появление никого не удивило, я махнул проснувшейся вахтерше, пробежал по ступенькам и оказался перед своей дверью. Вставил ключ, отпер верхний замок и понял, что в комнате кто-то есть ‒ второй замок я, уходя, тщательно запер, а теперь он был открыт. На моей кровати у торшера, поджав босые ноги, сидела Анька и тихонько всхлипывала. Она бросилась ко мне, не переставая плакать, повисла у меня на шее и начала что-то говорить. Я не слушал. Я обнял ее свободной рукой, потом бросил сумку и обнял двумя. Она все говорила, говорила что-то… Мне было все равно. «Анька, − сказал я. – Какая ты все-таки дура, Анька… Какой я дурак…»
Пролетел месяц. Мы сходили в поход, сплавились по реке, и каникулы закончились. Анна все-таки попала в интернатуру в свою любимую неврологию, а я приступил к занятиям в интернатуре по хирургии. База мне досталась хорошая, и в целом я был доволен тем, как все идет. Пропало чувство неопределенности, которое впервые посетило меня после получения диплома. Теперь я точно знал, что после окончания института есть жизнь, а мысли о будущем стали принимать конкретные формы. Мне хотелось остаться в стационаре, и я начал задумываться об ординатуре, только пока не выбрал профиль. Разрывался между торакальной хирургией – она, кроме общего интереса, манила перспективой пластических операций и сулила дополнительный достаток ‒ и общей ‒ здесь меня привлекала широта возможностей.
Впрочем, выбор еще предстоял мне нескоро, а пока нужно было пройти почти все этажи нашего корпуса, работая в каждом отделении по два-три месяца, а то и больше. Свободного времени почти не было, мы дежурили, мылись на операции (правда, в основном, ассистировали, но все же), вели больных. А еще готовили доклады, посещали семинары, лекции – только теперь это происходило гораздо реже, чем в студенчестве.
Я изредка вспоминал летнее приключение. Не то чтобы стал забывать, это уж вряд ли, но словно бы уложил в соответствующий ящик памяти и задвинул его. Слишком невероятно, слишком непохоже на мою теперешнюю действительность было это воспоминание. Я жил и думал как современный человек, хотя периодически замечал, что соображаю немного быстрее однокурсников. Фактической информации из прошлого я вынес немного, выручало другое – навык оценивать ситуацию и принимать решения. Я совершенно не заметил, как научился делать и то и другое довольно быстро, иногда – почти не задумываясь.
Однажды, когда к нам в отделение торакальной хирургии поступила женщина переводом из пульмонологии с обструктивной пневмонией и подозрением на формирующийся абсцесс легкого, с недельным курсом антибиотиков без эффекта, мне вдруг показалось, что у меня дежа-вю. Дама заходилась кашлем, перепутать который я ни с чем не мог. Это была моя палата и моя пациентка, и во время обхода мне пришлось докладывать ее историю перед всеми. Однокурсники притихли, а я тем временем озвучивал план обследования, поражаясь своей наглости. Рентгенография от вчерашнего дня, ее можно пока не переделывать, имеются все показания к санационной бронхоскопии. Также необходимо исключить бронхоэктазы. В этом случае она попадет под диспансерное наблюдение пульмонолога и торакального хирурга по показаниям. Заведующий как-то странно посмотрел на меня, но утвердительно кивнул, а мне посчастливилось еще и самому сводить тетку на бронхоскопию – я был свободен, в операционную меня не взяли. На моих глазах ей промыли бронхиальное дерево, где никакого абсцесса не обнаружилось. Я все увидел на экране, поспрашивал, что было непонятно, а потом проводил тетку в палату. Она дышала глубоко и с таким облегчением, что просто брала гордость за технический прогресс.