Он подарил ей душистую пудру для тела, а к ней — огромную пуховку. И в этот вечер Тина сняла ее с полки, вспомнив, как это нравилось Джерри. Как же давно, как давно она пудрилась в последний раз?
Призрак из капелек конденсата, который она не смогла стереть полотенцем, исчез. Вспомнив его глаза, Тина вздрогнула. Глаза эти были всего лишь (как она твердо сказала самой себе) точками на запотевшем стекле, двумя пятнышками, на которые по какой-то неведомой причине не осел конденсат, но от этой мысли стало только хуже. Если так, получалось, что они никуда не исчезли и все еще, невидимые, наблюдают за ней…
Тину снова охватила дрожь. Казалось, в ванной холодно, несмотря ни на пар, ни на отопление, над которым столько трудился Джерри. Она понимала, что пора надеть халат, но вместо этого встала перед зеркалом, оглядела напудренные груди, провела ладонями вдоль напудренных бедер. Растолстела, слишком растолстела — жутко растолстела после рождения Алана…
Однако Дик Прайс улыбался ей. Она заметила, как он смотрел на нее в спальне, почувствовала, как он, хоть и на миг, но задержал ее руку в своей.
Прошло несколько дней.
— Значит, в конце концов это оказался рак, лейтенант? — спросила Гейл. — Не стойте, присядьте, пожалуйста.
Пройдя через просторную темную гостиную (некогда — столовую), она села сама — совсем как взрослая.
Прайс кивнул и сделал глоток коктейля, приготовленного для него Генри. В бокале оказался скотч с водой — первого слишком много, второй слишком мало, и Прайс решил, что этим первым глотком следует и ограничиться.
— Я и не думал, что это сделают так быстро, сэр, — заметил Генри.
— Случается иногда и такое, — ответил Прайс.
Гейл покачала головой:
— Это она убила папку, лейтенант. Я уверена. Вы ее не знаете — иногда она бывает настоящей ведьмой.
— И потому вы написали эти письма в страховую компанию.
Прайс поставил бокал на кофейный столик.
— Какие письма?
— Не стоит так кусать губу, птица-курица, — усмехнулся Генри. — Сама же выдаешь себя с головой.
Прайс согласно кивнул:
— Позволь-ка дать тебе совет, Гейл. Полиции лучше не врать, но если уж собралась, то не торопись и следи за лицом. Просто произнести нужные слова — этого мало.
— Значит, вы?..
— К тому же, откровенная ложь убедительнее уверток. Попробуй так: «Лейтенант я не писала никаких писем».
— Но письма — это же дело конфиденциальное!
— Думаешь, «конфиденциальное» означает, что их даже полиции не покажут? — спросил Генри, чистя ногти тонкой отверткой.
— Он прав, — еще раз кивнул Прайс. — Естественно, они показали письма нам. Написаны женским почерком, содержат детали, известные только одному из живущих здесь. Выходит, писала либо ты, либо твоя мачеха. Ну, а поскольку в них обвиняется она, остаешься ты. Когда-то нам попалась одна чокнутая, обвинявшая в письмах саму себя, но твоя мачеха на чокнутую не похожа. А когда она подписала для меня разрешение на эксгумацию и проставила дату, почерк оказался другим.
— Ладно, ладно, это мои письма.
На рукояти отвертки имелся зажим, как у авторучки, и Генри убрал ее в карман рубашки.
— А с парочкой я ей помог. Подсказал, что писать, понимаете ли. Собираетесь рассказать мачехе?
— А ты хочешь, чтоб я рассказал? — спросил Прайс.
Генри пожал плечами.
— Да мне, в общем, плевать.
— Тогда зачем спрашиваешь? — Прайс поднялся. — Спасибо за гостеприимство, ребятки. Передайте Тине: жаль, что я ее не застал.
Гейл тоже поднялась.
— Я уверена, лейтенант: она просто где-то задержалась. Если бы вы немного подождали…
Прайс отрицательно покачал головой.
— Еще один вопрос, сэр, если, конечно, вы в курсе, — сказал Генри. — Откуда у папы взялся рак легких?
— Легкие оказались полны асбестовых волокон. Обычно такое случается только с рабочими-изолировщиками.
Тине в кухне представился котел парового отопления — трубы тянутся вверх, как ветви давно погибшего дерева, асбестовая лента теплоизоляции свисает с них, как кора, белая пыль, как гнилая труха, осыпается вниз, падает в оскверненную могилу Джерри, словно снежинки…