Горячие струи бьют меня по лицу, а я тру его, жалобно всхлипывая, вытираюсь полотенцем и смотрю на себя в зеркало. Увиденное мне очень не нравится: затравленный, разнесчастный взгляд и синяки от его пальцев, как отметины на бедрах, на шее. Вода немного привела меня в чувство и я, пошатываясь, иду в комнату. Скоро все вернутся, мне нужно одеться и скрыть все следы случившегося.
Никто не должен знать о моем позоре.
«Ничего-ничего» — изо дня в день бубню я про себя, закутываясь в одеяло. Я боюсь выйти из спальни и боюсь в ней оставаться, не могу уснуть и, свернувшись калачиком, с тоской жду рассвета.
Но было еще противней оттого, что я сама его хотела, и от сознания этого стыд сжигает меня изнутри, немного глуша тянущую пульсацию внизу живота, а от собственного воя закладывает уши.
Все последующие дни я зализывала раны и нервно вздрагивала от каждого звука. Мне хотелось избавиться от воспоминаний любой ценой. Эрик, словно прочувствовав мое состояние, не появлялся, так что поначалу, кроме изумления я ничего не ощущала, а потом поняла, что ему, видимо, самому от себя противно.
«Нечего строить из себя овечку, переживешь», — в который раз уговаривала я себя, а под утро просыпалась от собственных криков, переживая все заново. И стискивая кулаки и кусая подушку в бессилии, твердила снова и снова:
«Никто не должен знать!»
А сегодня на тренировке, когда увидела его, шагнула вперед, стремясь посмотреть ему в глаза. И посмотрела… он с достоинством выдержал. Выдержал взгляд твердый, полыхавший гневом, он был устремлен прямо в его серые, холодные глаза. На мгновение я даже подумала что ему плевать и он не испытывает никакой вины, но нервно дернувшаяся щека выдала его состояние. Что тошно тебе? Тошно от самого себя? Зато ты теперь не прикоснешься ко мне, не сможешь, я всегда буду напоминать тебе о совершенной подлости. Подлость, она всегда подлость, как ни крути.
— Эй, — пихает меня локтем Кристина. — Ты чего над тарелкой застыла? — она разглядывает меня с таким выражением лица, будто перемножает в уме трехзначные числа.
— Как ты? — раздается до боли сочувствующий голос Трис, так и подмывает сказать какую-нибудь гадость, но я сдерживаю свое «ядовитое жало». Они не виноваты. Они думают что я переживаю из-за неудачного прыжка на крышу, мои ночные крики списывают на чуть неслучившийся несчастный случай, и пытаются меня отвлечь от невеселых мыслей.
Я им благодарна. Правда. Но не могу смотреть на них прямо, боюсь. Меня преследует по пятам одна навязчивая мысль, маниакальная, что как только я посмотрю на них и они все узнают. Прочтут, так ярко выжженное на лбу ярмо, увидят в глазах как на экране, услышат…
Никто не должен знать. Никто.
— Все хорошо, — отчаянно мотаю головой, прикидывая, начнут опять приставать с подробностями или обойдется? И как вести себя в случае этих приставаний? К черту их послать? Посылать не хочется, дружбой я дорожу.
— Врешь! — уверенно заявляет Кристина. — Я хоть и бывшая искренняя, но ложь от правды еще могу отличить. Ладно, — решает смилостивиться она. — Тебе простительно.
Я с облегчением вздыхаю, вызвав этим еще больше подозрений.
— Я в порядке, правда, — шепчу с самым сиротским видом, — Дайте мне немного времени и я справлюсь.
Они, словно почуяв, как для меня это важно решительно меняют тему. Альберт, смотревший на меня с плохо скрываемой жалостью, кладет мне на плечо свою ладонь и легонько сжимает. А меня едва не передергивает, потому что в чем в чем, а в мужском обществе в настоящий момент я нуждаюсь меньше всего.
— Через час начнутся зачетные бои, — начинает он. — Тебя нет в списке, значит, будешь драться завтра. Воспользуйся передышкой и отдохни как следует.
Я беспомощно утыкаюсь ему подмышку, крепко сцепив зубы чтобы не закричать. Такие милые, такие заботливые, бл*, но как объяснить им что мне не нужна передышка, что мне нужно занять себя чем-нибудь, что я боюсь оставаться наедине со своими мыслями, боюсь вспоминать о нем. Я боюсь думать об Эрике, потому что несмотря на все случившееся, меня все равно к нему тянет. Я ненормальная! Это просто разбушевавшиеся гормоны.
Так и не придумав чем занять свои мысли, я весь оставшийся день таскалась хвостом за Эдвардом, громче всех кричала, что не возбраняется в Бесстрашии, когда он дрался на ринге с Питером, пока не вырубил его. И от души расцеловав победителя под негодующие взгляды остальных, подцепив под руку Майру, уходим на ужин.
За разговорами ни о чем с друзьями мне становится легче, хоть они опять пытаются выудить из меня подробности, облегчить воющую душу.
— Ты чего такая злая? — притихнув, спрашивает Эд, пробираясь к столу рядом с Майрой. — Пожрать есть чего? Сегодня весь день, как савраска, бегаю, кишки от голода сводит. Так, ты расскажешь, чего такая дерганная? — не отстает он.
— Чего пристал? Отстань от нее, — вздыхает Майра. — Садись, сейчас кормить буду.
Эдвард устраивается на своем месте рядом с любимой, с настороженным видом поглядывая на меня. Я все еще брожу в футболке, забыв надеть куртку и, наклоняясь над столом, не учла, что передо мной бывший эрудит, который все видит и подмечает. Синяки на шее он точно увидел, потому что его физиономия приобретает весьма гневное выражение, и он спрашивает сурово и непреклонно:
— Украшения откуда?
— От верблюда. Сиди и ешь молча.
— Ничего я есть не буду, пока не скажешь.
— Тогда сиди голодный.
— Можешь ты по-человечески сказать, что произошло? — рявкает он так, что я от неожиданности подпрыгиваю и некстати думаю, что не очень-то с таким милягой забалуешь.
— Не ори, — кривлюсь в ответ на его строгий взгляд. — Когда с контейнера летела, командир неудачно меня перехватил, и спас мою глупую голову.
— Я ничего не понял, — скучнеет Эд. Заметно, что он говорит правду, задумчиво покусывает губы и потом вдруг спрашивает, — Это что, Эрик? Он точно тебя спасал, а не пытался придушить?
— Не фантазируй, — призываю я его к порядку. — Если бы не он, то разбилась бы моя голова как арбуз об асфальт.
И затыкаюсь, наткнувшись на изучающий взгляд серых глаз, пытающийся меня прожечь. Сердце скачет вниз и остается там. И снова вся горечь возвращается и печет раскаленным шаром где-то в животе, скручиваясь пружиной. Эрик разглядывает меня с верхнего яруса столовой, а тело мое припечатывается к деревянной скамье так, что я не могу пошевелиться.
— Заканчивайте трапезу без меня, побудьте наедине, — как можно спокойней говорю я ребятам, наконец, найдя в себе силы подняться и сбежать восвояси.
Весь вечер, до отбоя я провела на этаже с инфраструктурой Бесстрашия так и не найдя там Грега и Девида. Гидроперитная блондинка, смерив меня уничтожающим взглядом, сухо бросила: «У них дела» и отвернулась, потеряв ко мне интерес. Зато я пробралась в местный бар и вылакала там бутылку пива. Потом еще часа два просидела на мосту, над пропастью, не спеша уничтожая честно спертую в баре пачку орешков. Я не горела желанием возвращаться в спальню вновь под сочувствующие и презрительные взгляды соседей по койкам, Дрю опять начнет издеваться, что я пищу во сне как трусливая мартышка, напуганная и слабая. Я не слабая! Я справлюсь.
Неясный бурлящий коктейль из злости и обиды снова закипает внутри, разъедая своей кислотой мою уверенность. Нужно успокоиться, нужно спуститься в тренировочный зал «Ямы» и выпустить пар.
Онемевшие руки, не прекращая, ни на минуту колотят с остервенением старую грушу вколачивая всю силу, вкладывая всю ярость, всю свою боль в удары. Перебинтованные заранее костяшки пальцев спортивными бинтами, саднят. И белая, эластичная материя покрывается алыми разводами, мои ладони снова в крови. В крови, чей запах осязается так отчетливо, или мне это просто кажется.
Отчаяние, зарождающееся вихрем внутри, разгоняется, закручивается с огромной скоростью, вырывая из моей груди печальные, еле сдерживающиеся крики беспомощности. Почти неслышные, жалкие всхлипы и соленые дорожки предательски ползут по щекам.