Разворот из книги “Собрание друзей для развлекательных стихов” (“Кёка канъюсю”), составитель Цуруноя Осамару, художник Мацукава Хандзан. 1840. Библиотека Университета Васэда. У одного из них за поясом меч – это самурай. Остальные – горожане из сословий купцов и ремесленников. Сидящий за столиком растирает палочку туши, у некоторых в руках – узкие полоски бумаги (тандзаку) для стихотворений.
Gathering of the Group of Poets
From the book “Kyoka Kan’yushu” compiled by Tsurunoya Osamaru, illustrated by Matsukawa Hanzan. 1840. Waseda Universtity Library, Tokyo.
Особенно популярными были собрания, связанные с новогодними праздниками. Время Нового года в Японии всегда ощущалось как особая веха, как обновление в циклическом существовании природы, общества и человека. Отношение к новой календарной дате всегда было более внимательным, нежели в культурах линейного исторического развития с идеей прогресса. Существовало множество ритуалов, в которых необходимо было участвовать, чтобы правильно проводить старый и встретить новый год. Это включало в себя паломнические визиты в храм, к знакомым, подношение подарков. Подарки с древности было принято дарить не только людям, но и богам, и важной частью ритуального дара были подношения стихами. Поэтические собрания часто устраивали при храмах; сложенные стихи записывали на особых листах бумаги (формат кайси 懐紙 в случае рэнга или тандзаку 懐紙 в случае отдельных танка) и возлагали на алтарь или привязывали к ветвям священных храмовых деревьев[54]. Взаимное дарение стихов, каллиграфически написанных на особой, украшенной фоновыми узорами бумаге и с приложенным символическим предметом (веткой, цветком, декоративным украшением), было частью древней аристократической культуры. Об этом неоднократно рассказывают старинные повести вроде “Гэндзи моногатари” или “Записок у изголовья”. На рубеже XVIII–XIX веков типологически сходную роль ритуального обмена взяли на себя суримоно. Полученные в подарок суримоно было принято наклеивать в альбомы. В результате получались памятные книги дружества, свидетельство широких, важных и приятных связей владельца альбома. Можно уподобить такие альбомы западноевропейским Alba amicorum, известным с XVI века, или – с изрядной, впрочем, натяжкой – гостевым книгам вроде “Чукоккалы” или альбомам уездных барышень.
Спустя сто лет искусство суримоно захирело под влиянием привезенного с Запада печатного станка, но ритуальный обмен новогодними карточками сохранился до наших дней: многие японцы отдают в типографию свой не слишком выразительный поздравительный текст, подходящий всем друзьям и родственникам, типографы находят простенькую картинку, и к 1 января среднестатистический японец рассылает стопки открыток в количестве нередко нескольких сотен[55].
Изобразительной темой многих суримоно являлись натюрморты из символически нагруженных предметов, полное значение которых раскрывалось только при прочтении сопутствующих стихов. Следует заметить, что натюрморты, т. е. композиции, составленные из наборов вещей, не были характерны для гравюры укиё-э в целом. В суримоно же они стали популярны, поскольку эти листы служили, по сути дела, заместителями подарков из реальных предметов. Кроме того, часто эти композиции были чрезмерно навороченными в смысловом да и просто в визуальном отношении. Это коррелирует с обычаем тщательно и многослойно (и, разумеется, изящно) заворачивать подарки в платки-фуросики, чтобы, нагнетая саспенс и нетерпение, их долго раскрывать. Так или иначе, все нарисованные предметы должны были быть связаны с календарем (в год Лошади – зашифровать что-нибудь лошадиное, чем отдаленнее, тем лучше: вроде фамилии Овсов). Но поскольку изображение в суримоно было визуальным откликом на мотивы предложенного стихотворения (часто двух-трех, помещенных на одном листе), то полностью понять программу без чтения поэтического текста было невозможно. А тексты эти изобиловали двойными смыслами, игрой слов, злободневными намеками или отсылками, скажем, к темным даосским легендам. Такие стихи тоже были своего рода завернутыми в оболочку ложных или смешных прочтений ритуальными подношениями-поздравлениями[56].
Здесь следует сделать важное замечание. Все (и многие другие) вышеизложенные соображения поэтики были хороши в теории. А на практике нередко получалось, что за многосмысленностью, возвышенной ритуальной символикой в оболочке фривольных шуток (и vice versa) оказывалась довольно нескладная, переусложненная форма, когда поэт, желая показать свою навороченность, писал попросту темно и вяло. Или – важно оговориться – в каких-то случаях поэтическое высказывание может выглядеть полной банальностью и нескладушками лишь потому, что мы не в силах раскрыть всех контекстуальных или экстратекстовых мелочей, которые были внятны современникам, да и то далеко не каждому. Так или иначе, здесь снова вспоминаются бардовские песни: сколь часто их слова, пропетые под гитару у костра или на кухне и вышибавшие слезу иль сладкий спазм, оказывались, будучи напечатаны в книге или журнале, лишь конфузной бледной тенью тех задушевных песен[57].
54
См. подробнее о ритуалах “подношения песней” в:
55
Приведем еще одно типологическое сравнение с западными художественно-коммуникативными практиками: мейл-арт – искусство рисованных открыток и разрисованных конвертов, процветавшее в европейском и американском авангарде (и отчасти советском – М. Гробман, А. Мадисон, Ры Никонова) в 1960–1970-е, пока искусство эпистолярного общения не сошло на нет. Впрочем, искусство авторских поздравительных карточек в творческих неформальных кругах сохранялось еще какое-то время. Помню, как однажды в середине 1980-х я пришел в мастерскую Эрика Булатова и Олега Васильева на Чистых прудах и застал их сообща рисующими поздравительную открытку другу (подруге, насколько помню), к которому (или к которой) они собирались на день рождения.
56
См. подробнее: