— Я именно это и пытаюсь вам объяснить! К нашим разработкам религия не имеет ни малейшего отношения. Мир объективен, и речь идет о процессе познания…
— Вы меня не убедили! Все это шарлатанство, вот что я вам скажу, и чем больше я вас слушаю, Николай Евгеньевич…
— Тем больше убеждаетесь в том, что мы тут все шарлатаны?
— Нет, конечно! Тем больше убеждаюсь в том, что даже умные люди с широчайшим кругозором и энциклопедическими знаниями, создатели, можно сказать, новой науки, в общем, такие люди, как вы, дорогой Николай Евгеньевич, время от времени делают неверные выводы из верных предпосылок.
Гущин допил чай, налил еще и положил в вазочку горсть печенья; похоже, он собирался продолжать эту бессмысленную дискуссию до морковкина заговения:
— Вы намерены утверждать, что ваше сознание управляет энергетическими процессами? За все время от вашей группы не поступило ни одной заявки на оборудование, вы не ставите никаких экспериментов…
— Какое оборудование? — изумленно пробормотал Фил. — Какие… экс… эксперименты с нематериальной энергетикой? Разве вам не очевидно, что…
— Я не имею права вмешиваться в ход ваших исследований, вы это знаете, Николай Евгеньевич, — с нараставшим раздражением говорил Гущин. — Собственно, я даже спрашивать вас ни о чем не должен, я кто? Функционер, наблюдатель. Куратор, так сказать. Но свое мнение высказать имею право, верно? Так вот, вы все смешали в одну кучу: терроризм, уголовщину, естественный ход событий, редкую болезнь и ужасную случайность, религиозное самопознание, материализм и богоискательство… Буквально все! Я просто поражаюсь, как вам это удалось, и еще больше поражаюсь тому, что висталогия, которая немедленно должна была указать на ошибку, позволила вам совершать все эти глупости.
Гущин бросил в рот печенье и встал наконец из-за стола.
— Вот что, дорогие мои, — сказал он сухо, — официально заявляю: Академия платит каждому из вас деньги, причем не такие уж маленькие, чтобы вы решили вполне определенную задачу…
— С террором-то мы справимся, не проблема, — пробормотал Кронин. — Справимся ли с собой — вот вопрос.
— Я был о вашей группе гораздо более высокого мнения. Мне жаль. Вот что, — он посмотрел на часы, — у меня есть кое-какие дела, но позднее я вернусь, и мы завершим нашу полезную дискуссию.
Он кивнул Кронину, протянул Филу руку, которую тот вяло пожал, и вышел в прихожую, чем-то там грохнул на ходу и выругался сквозь зубы. Хлопнула входная дверь.
— Похоже, — сказал Кронин, — нам скоро — может, прямо сегодня, — закроют финансирование.
— Вы его не убедили, — констатировал Фил.
— Нет, — согласился Николай Евгеньевич.
— Я не понимаю, — медленно заговорил Фил, подбираясь к главному вопросу, но задавая второстепенный, — почему вы…
Он замялся.
— Почему я рассказывал ему о наших исследованиях, — закончил Кронин, — хотя мы договаривались молчать в тряпочку? Объясню. Я был обязан спасти группу от развала, Филипп Викторович.
— От развала? — удивился Фил.
— От развала, — повторил Кронин. — Месяца три назад Вадим Борисович явился ко мне, выложил на стол распечатки, рассказал о выводах экспертизы, обвинил в сокрытии важной информации, чуть ли в предательстве и государственной измене… Тогда же намекнул, что представляет он вовсе не российскую академию, а другое, более серьезное ведомство. Что я мог ответить? Либо все полностью отрицать, либо обо всем рассказать. Я предпочел второе — и вы бы на моем месте сделали то же самое.
— Но от нас вы это скрыли.
— Гущин взял с меня слово. «Пусть, — сказал он, — все идет, как шло. Так вы спокойнее работаете».
— Почему же он сразу не прикрыл нам это направление? Ведь мы тогда даже закона сохранения не сформулировали, ничего не было…
— Потому и не прикрыл, — с досадой сказал Кронин, удивляясь недогадливости Фила. — Идея была новой, странной, но могла оказаться и перспективной с их практической точки зрения. Хотя, конечно, энтузиазма по поводу изменения направления в наших исследованиях Вадим Борисович и тогда не высказывал. Но ждал — может, у нас получится что-то реальное. А мы даже ни одного прибора не заказали, это его совсем добило — ну чистый же идеализм, если ставить эксперимент без оборудования, верно?
— Вы хотели поговорить о том, как выходили в мир, — сказал Филипп, не желая продолжать неприятную тему Кронинского предательства.
— Вы правы, — сухо произнес Кронин и, подвигав левой ногой, уложил ее в новом положении. — Это произошло ночью, в три сорок две. По моим представлениям, я провел в мире несколько лет. Вернувшись, засек время: на часах было три сорок четыре. Я рано заснул вчера и, видимо, успел выспаться, потому что проснулся в начале четвертого и понял, что придется бодрствовать до утра. Тогда я стал отрабатывать полную формулировку закона сохранения импульса, которую мы начали обсуждать на прошлой неделе, еще до… Я почувствовал, что живу во Вселенной, которой нет конца. Ни образы, ни слова не способны описать многообразие моего мира и мое собственное многообразие. Мне показалось, что я осознал все свои сути, составляющие меня в бесконечномерном мире.
— Все? — вырвалось у Фила.
— Конечно, не все, если подумать, но разве я думал? Если я живу в бесконечном множестве измерений, то моему сознанию не хватит вечности, чтобы побывать в каждом из них. Если можно говорить о сознании измерений.
— Можно, — начал было Фил, но прикусил язык. Не следовало сбивать Николая Евгеньевича с мысли.
— Я был чьей-то мучительной совестью. Так я ощущал. И еще я стал ночью. Той ночью, когда скончалась Елизавета Олеговна. Я стал тишиной в темном подъезде ее дома. И гулом пролетевшего самолета. И криком ее матери, увидевшей, как дочь теряет сознание от боли. И сознанием Елизаветы Олеговны я был тоже. И потому увидел. Я увидел, Филипп Викторович, вы понимаете это?
Кронин выпрямился на диване, поднял руки — нет, не поднял, а скорее воздел, так было правильнее определить это движение, Филу показалось, что Николай Евгеньевич вырос сантиметров на десять, а то и больше, и продолжал расти, и, может, это происходило на самом деле, а не только в воображении Фила.
— Я увидел нож, — говорил Кронин, будто вещал. — Я увидел державшую нож руку.
— Чью? — не удержался Фил.
— Длинный кинжал, острый, как мысль гения. Он впился мне в грудь. Это была энергия, которой не существует в материальном мире. Она появилась на острие ножа. Долгое движение. Оно тянулось и тянулось. Я не могу описать, нет слов. А потом я посмотрел на часы. Прошло две минуты. Будто целая жизнь.
— Не понимаю, — сказал Фил. — Кто же…
Он хотел спросить: «Чья это была рука?» Он хотел сказать: «Вы ошибаетесь, нож, которым убили Лизу, не был длинным кинжалом, это обычный столовый нож из старого серебра, и острым он не был, тем более — острым, как мысль гения».
— Это я убил Елизавету Олеговну, — сказал Кронин спокойно. — В тот вечер я действительно лег спать раньше обычного и действительно не слышал звонков, хотя сплю очень чутко. Почему я не слышал звонков, Филипп Викторович? Потому что в тот вечер я тоже выходил в мир. Непроизвольно. Мы обсуждали точную формулировку полного закона сохранения энергии, вы помните? Я думал об этом. И подсознание сыграло со мной злую шутку. На грани сна и яви. Видимо, я вышел в мир, сам об этом не зная. Перед сном думал о том, что хорошо бы… Я должен вам об этом сказать, Филипп Викторович. Мне хотелось, чтобы мой Гарик и Елизавета Олеговна были вместе. Они подходили друг для друга больше, чем кто бы то ни было на этом свете. Родственные души. Это стало моей идефикс. Почему Гарик ушел так рано? Почему именно его нужно было отправить в Чечню? Почему именно он стал мишенью для снайпера?.. В тот вечер, засыпая, я подумал: Елизавета Олеговна могла бы уйти с Гариком, чтобы быть с ним вместе. Смерть в материальном трехмерии не означает гибели разумного существа в мире бесконечного числа измерений. И я… Я представил себе кинжал. Кинжал, как образ энергетического потока. Я спал и не помнил этого. А сегодня, когда вышел в мир во второй раз, конечно же, это воспоминание всплыло, оно никуда и не исчезало. Оно всегда было со мной. Я просто вернул его своей истинной памяти. Вот и все.