Об этом мне рассказывал сам Дышлюк, когда я с ним познакомился. Случилось это месяца через три после конференции. Я работал тогда репортером окружного радио. Пришел взять интервью у главврача районной больницы и целый день просидел вместе с Дышлюком. Точнее — проходил рядом с ним. Операции, консультации, обход больных, множество чисто административных дел заполняли все время Дышлюка. Я с включенным микрофоном следовал по пятам и все старался понять, в чем секрет Дышлюка, человека более популярного на Таймыре, чем любой киноартист. Площадь Таймыра чуть меньше Европы, а в радиограммах писали: «Таймыр, Дышлюку», — и этого было достаточно, чтобы сообщение попало в руки доктора… Конечно, популярность хирурга не сравнить с популярностью отоларинголога, однако не в специальности же дело? Было и еще что-то, но — что?..
Вежливый и предупредительный со всеми, Дышлюк и в разговоре с журналистом ни на минуту не вышел за рамки официального интервью. Как говорят боксеры — держал меня на дистанции. Попытки «перейти в клинч» успеха не принесли.
Домой я возвращался с тяжелым сердцем. Конечно, из тех пленок, которые я успел записать, можно было слепить довольно приличный репортаж, но не хватало в нем изюминки, последнего и, быть может, самого главного штриха.
Неподалеку от дома меня обогнал вездеход, притормозил.
— Садись, корреспондент! — крикнул водитель. Толком не разобравшись, в чем дело, я прыгнул в кузов.
На переднем сиденье вездехода возвышался Дышлюк, держа в руках небольшой чемоданчик.
— У вас есть несколько свободных часов? — спросил Дышлюк.
— Есть.
— Я вылетаю в санрейс. Хотите посмотреть?
В аэропорту вездеход подрулил прямо к самолету, и через минуту мы были уже в воздухе.
— Что там случилось? — прокричал я Дышлюку.
— Топором! Разрубил! Ногу! — прокричал он в ответ. Летели мы долго, часа три. Разговаривать в самолете было невозможно, включать магнитофон не имело смысла. Я глядел в иллюминатор, вспоминая, как выглядит под крылом самолета ночная земля где-нибудь в средней полосе России — огни городов, поселков, — а здесь под крылом лежала густая чернота.
Пристроившись под лампочкой, Дышлюк читал английский детектив. Яркая обложка покетбука с портретом злодея в маске казалась нелепой и странной в меховых варежках доктора.
На льду озера самолет ожидали две оленьи упряжки. Дышлюк умело запрыгнул на нарты, каюр взмахнул хореем, и олени рванулись к поселку. Я едва успел вскочить на другую транспортную единицу.
Неосторожный колхозник-ненец лежал на кровати, глядя в потолок остановившимся взглядом. В доме к приезду Дышлюка уже успели приготовиться — булькала в огромном котле горячая вода, на спинке колченого стула висели чистые вафельные полотенца. Какой-то верзила кривым охотничьим ножом скоблил деревянный стол до ослепительной белизны.
Ассистировала Дышлюку молоденькая девчонка-фельдшер. Она преданными глазами смотрела на хирурга и то и дело путала инструменты. Дышлюк спокойно ждал, пока у него в руке окажется нужный пинцет или скальпель — кстати, пленка магнитофона сохранила несколько своеобычное произношение Дышлюка, это слово он выговаривал, не смягчая согласные: «Скалпел»…
Я вышел на крыльцо дома, закурил. В мартовской темноте поселок жил своей обычной жизнью — столбами поднимался к небу густой белый дым, своры собак носились по берегу озера. У соседнего дома низкорослая женщина тупым топором рубила на куски дымящуюся оленью тушу и швыряла мясо в большие цинковые тазы, по краям забрызганные черной кровью. За проволочными сетками визжали в предвкушении ужина черно-бурые лисы.
После операции Дышлюк несколько минут консультировал фельдшерицу, как ухаживать за прооперированным колхозником, затем договаривался с председателем колхоза о предстоящем профосмотре охотников и рыбаков, кому-то обещал прислать медикаменты, у кого-то осведомлялся о самочувствии…
Когда мы неторопливо шли на озеро к самолету, Дышлюк был по обыкновению сосредоточен и даже, как мне показалось, зол.
— Как прошла операция? — поинтересовался я.
— Обычно…
Дышлюк посмотрел на меня, отодвинул микрофон в сторону.
— Выключи… — попросил он усталым голосом. — Если бы ты знал, старик, до чего надоело — одно и то же, одно и то же!.. Раны резаные, колотые, рваные, огнестрельные… Ни одной приличной операции за два года. Когда ехал на Север, думал, что удастся набрать материал для кандидатской… Где там!.. Один выход — писать реферат на тему: «Кесарево сечение Мухе в условиях Крайнего Севера»…
— Кому-кому?
Дышлюк безнадежно махнул рукой.
— Мухе… Была одна история… Радиоинженер Федосеев принес в больницу сучонку неизвестной породы — чудовищную помесь таксы и овчарки. Низкорослая, кривоногая, с добродушной мордой. Шерсть густая, дымчатая… В силу своей конституции Муха не могла нормально рожать, то есть щениться. Когда Федосеев принес ее к нам, Муха была в шоковом состоянии. Ничего другого не оставалось, как только класть ее на стол и оперировать. Ассистировал мне хирург Пантелеев, он сейчас дрейфует на «СП-15»… Вот и все…
Дышлюк вздохнул и ускорил шаг. Самолет уже запускал мотор.
Каждый год на Север прилетают молодые специалисты. Не проходит и двух месяцев, как они покупают унты взамен обыкновенных и очень неромантичных валенок, обзаводятся ружьями, капканами и делают первые, еще близкие вылазки в тундру «за добычей» и при каждом удобном случае стараются показать друг другу, что уже вполне освоились за Полярным кругом и готовы зимовать здесь хоть сто лет.
Хатанга — поселок небольшой, каждый человек на виду. Я еще только летел в самолете, а случайные попутчики уже рассказали, что в поселке есть «Клуб чечако», и приглашали посетить его. Организовали этот клуб молодые семьи, недавно приехавшие в Арктику. Собираются вместе на квартире у Юры, который работает радиотехником в узле связи. Я принял приглашение и в субботу забрел к ним на огонек. В тот вечер там были еще двое молодых — Олег и Вера.
Все вместе лепили пельмени, строгали мороженую рыбу, пели песни под гитару и говорили обо всем. Точнее, говорили Юра и Зоя, хозяева, мы с Олегом курили и слушали, а Вера меняла пластинки в проигрывателе.
Зоя завела долгий разговор о потребительском отношении к жизни, о рвачах, о длинном рубле, потом перевела разговор на проторенную еще в десятом классе тропинку: в чем же все-таки, девочки, смысл жизни?
Вскоре Олег и Вера ушли. Зоя любезно проводила их до двери, но едва вернулась в комнату, довольно-таки злорадно произнесла:
— Не выдержали… Нет в них романтики ни на грош!..
И пошло, и поехало… Через пятнадцать минут я тоже ушел.
На следующий день мы договорились рано утром идти в тундру вместе с Олегом — ему надо было делать профилактику на выделенном приемном пункте, и он согласился взять меня с собой.
Восемь часов утра. Мы бредем по дороге. Сзади остались огни поселка, впереди — морозная чернота. Изредка в разрыве туч блеснет колючая зеленая звезда, и снова мрак. Через час на юго-востоке небо начинает медленно сереть. Утро в полярную ночь…
А выделенный приемный пункт потому называется выделенным, что приемники вынесены на четыре километра от поселка для избавления от промышленных помех. Промышленность здесь не бог весть какая, но дизель-генераторы электростанции создают достаточно сильный фон на всех диапазонах, объясняет мне Олег.
К десяти часам наконец приходим на ВПП. Дощатый сарай, от которого во все стороны тянутся провода. Снаружи сарая висит термометр, покрытый мохнатым налетом инея. Если расчистить варежкой стекло, на шкале можно отыскать спиртовый столбик, опустившийся к отметке «-42». Внутри сарая чуть теплее — «-35».
Олег включил два «козла» — по киловатту каждый! — и вскоре можно снять варежки, но без перчаток работать нельзя. И паяльник ни за что не нагреется, пока прямо над ним не повесишь киловаттную лампу. После темноты эта лампа кажется маленьким ослепительным солнышком.
Пока Олег возится с приемниками, я на электроплитке кипячу воду в двух кружках, и у нас уже есть чай! Мы садимся завтракать. Я достаю купленную в магазине еду — колбаса и сыр в кармане заледенели. Олег разворачивает бутерброды, припасенные Верой. Ест он быстро и все поглядывает на строптивый приемник. Перчатки мы оба снимаем, только когда берем руками хлеб. Холодно здесь все-таки…