КНИГА ТРЕТЬЯ
По длинной дамбѣ, которая вела отъ Волги къ городу мимо адмиралтейской слободы, тащилось нѣсколько извощичьихъ дрожекъ. Передъ тѣмъ только что присталъ пароходъ, часть пасажировъ слѣзла и отправлялась въ городъ. Бѣлая долгоногая кляча везла просторную и довольно ободранную пролетку. На этой пролеткѣ, кромѣ извощика въ полиняломъ нанковомъ зипунишкѣ, помѣщались наши знакомцы-гимназисты. Горшковъ сидѣлъ на колѣняхъ у своихъ товарищей и поминутно повертывалъ голову то вправо, то влѣво. Онъ былъ полонъ впечатлѣніями поѣздки на пароходѣ и продолжалъ увѣрять своихъ товарищей, что лѣсной офицеръ, ѣхавшій съ ними до города Чебоксаръ, — большая скотина, и нужно его непремѣнно побить за то, что онъ осмѣлился студентовъ назвать мальчишками. Абласовъ, по обыкновенію, больше отмалчивался- Телепневъ отвѣчалъ отрывисто на болтовню Горшкова. Дорога немного оживила его. На щекахъ проступалъ румянецъ, глаза не смотрѣли такъ неподвижно, молодость брала свое.
— А что это, братец, за штука торчитъ тамъ, на полѣ? крикнулъ Горшковъ извощику, ткнувши пальцемъ въ лѣвую сторону отъ дороги, гдѣ посреди болотистаго луга возвышалась какая-то усѣченная пирамида.
— А тутъ кости лежатъ, отвѣчалъ словоохотливо извощикъ; когда значитъ городъ у татарвы брали, такъ на эн-томъ самомъ мѣстѣ большое отраженіе было.
— И много костей? спросилъ Горшковъ.
— Нешто, цѣла куча будетъ, тамъ и панафиды служатъ кажный годъ.
По этому поводу Горшковъ пустился съ извощикомъ въ довольно долгое разсужденіе о томъ, сколько могло быть побито русскихъ и сколько татаръ; вслѣдствіе чего, они протащились вдвое дольше чѣмъ слѣдовало. Абласовъ не задавалъ почти никакихъ вопросовъ извощику. Онъ ограничивался только разсматриваніемъ мѣстности, а Телепневъ и того не дѣлалъ, онъ былъ еще слишкомъ погруженъ въ самого себя, чтобы отдаться впечатлѣніямъ новой обстановки. По правдѣ сказать, для глаза мало было занятнаго. Впереди тянулось шоссе, направо и налѣво кочковатое поле, съ кой-какими постройками. Склады дровъ, бревенъ, амбары, грязные заводы, кой-какая незавидная зелень, — вотъ и все, что представлялось туристу, по близости; а вдали виднѣлся городъ, правда довольно пестрый и обширный, но все-таки городъ, какъ и всѣ города на Руси. Прежде всего бросались въ глаза бѣлыя стѣны Кремля и очень высокій шпиль какой-то колокольни. Но даже любознательный и наивный Горшковъ нашелъ, что все это гораздо хуже, чѣмъ видъ съ Волги на кремль ихъ роднаго города. Стали подъѣзжать къ городу; пошли дома, какіе обыкновенно бываютъ въ слободахъ: вотъ и аптека попалась въ деревянненькомъ домѣ, часть съ пожарнымъ сараемъ, сады пошли, вправо показалась деревянная мечеть и нѣсколько чумазыхъ татарчатъ выбѣжало на дамбу въ долгополыхъ рубашкахъ.
— Саликамъ-сала, крикнулъ имъ Горшковъ.
— Берегись, пострѣлята! гаркнулъ извощикъ.
— А умѣешь ты говорить по татарски? спросилъ его Горшковъ.
— Нѣтъ, баринъ, не умѣю, я не здѣшній, я саратовской.
Слѣва показался на пригоркѣ монастырь, окруженный рѣдкой липовой рощицей. Вылъ часъ шестой и засыпающее солнце бросало лучи на его бѣлую ограду.
— Что за монастырь? спросилъ Горшковъ.
— Зилантьевъ, отвѣтилъ извощикъ. Монахи-то все штрафные тутъ живутъ, такіе дѣла дѣлаютъ, что и — и!…
Миновали заставу. Открылась длинная улица, съ которой скоро повернули наверхъ, въ гору, гдѣ стояла на ІІоломной улицѣ гостинница Одесса. Туда ѣхали наши юноши и туда же долженъ былъ явиться съ вещами Яковъ. Онь тащился сзади на ломовикѣ-татаринѣ, и отсталъ отъ господъ версты на двѣ.
О чемъ думали юноши, приближаясь къ мѣсту, гдѣ готовилась для нихъ новая жизнь? Телепневъ, конечно, больше принадлежалъ прошедшему. Его потери были еще слишкомъ живы, силы не поднялись еще въ молодомъ тѣлѣ, энергія была на время парализована. И въ самомъ дѣлѣ, преддверіе его юношеской жизни потребовало слишкомъ много тратъ, Все, что пришло бы ему на мысль и одушевило бы его въ нормальномъ положеніи, теперь вовсе не приходило. Онъ представлялъ собой страдательное лицо. Впереди виднѣлась ему только одна формальная цѣль — поступить въ университетъ. Въ головѣ Абласова было все очень здраво и просто. Онъ не предавался никакимъ мечтаніямъ. Онъ не только инстинктомъ, но и яснымъ пониманіемъ сознавалъ, что съ перемѣной обстановки останется суть жизни. Въ немъ рѣшительно не было того дѣтскаго вздору и фразистой задорливости въ мысляхъ, съ которыми двѣ трети юношей надѣвали синій воротникъ. Просвѣтлѣнія своего умственнаго горизонта онъ ожидалъ какъ вещи возможной, но опять-таки не такой, которая бы возродила его къ какой-нибудь новой отрадной жизни. Онъ инстинктомъ чувствовалъ, что это умственное развитіе повлечетъ за собою и другія обязанности, да главное не будетъ времени достичь этого развитія какъ бы хотѣлось, а придется пробивать себѣ дорогу ремесломъ. Не весело подобнымъ юношамъ.