Борисъ промолчалъ. Онъ не хотѣлъ лгать; а совѣстно ему было празнаться Мироновнѣ, что давно уже уста его не произнесли нн одной молитвы ни за себя, ни за Машу, ни за Софью Николавну…
— Я не въ осужденіе, продолжала старушка… а забывать-то не надо, Боря, нашихъ грѣховъ… А жалко мнѣ все-таки на тебя глядѣть… нѣтъ вотъ ея тутъ, твоей радости-то, да и не любить ужь тебѣ никого такъ, вѣрь ты моему глупому слову… Я какъ подумаю объ тебѣ, да и говорю: женится онъ, какъ въ 'возрастъ войдетъ; а ужь отъ него женѣ не будетъ такой любви; больно молодъ любить-то началъ…
Съ лихорадочнымъ интересомъ прислушивался Борисъ къ словамъ няни. Они дышали такой силой, такимъ свѣтлымъ умомъ и глубокой правдой… И все это таила про себя несловоохотливая старушка, и вотъ когда пришлось имъ такъ задушевно поговорить о погибшихъ людяхъ, о затраченной жизни, объ умершей любви!..
И долго еще сидѣли * они на диванѣ. Долго Телепневъ разсказывалъ Мироновнѣ свою студенческую жизнь. Онъ ничего не скрылъ отъ нея, разсказалъ даже объ Ольгѣ Ивановнѣ. Старушка огорчилась; но не стала журить его. Те-лепнову хоть и очень стыдно было передъ ней, но все-таки онъ свободнѣе вздохнулъ, когда Мироновнѣ сдѣлались извѣстны всѣ его приключенія.
— Завтра пораньше, сказала она ему, сходя внизъ, въ бильярдную, сходимъ-ка Боря пѣшкомъ на могилки.
— Разбуди меня, отвѣтилъ Телепневъ и разцѣловался съ нею.
Долго еще не могъ заснуть Телепневъ, Онъ присматривался въ темнотѣ къ своей спальнѣ. Въ отворенное окно входила лѣтняя, ночная свѣжесть. На дворѣ все было тихо; въ бильярдной стучалъ маятникъ все тѣхъ же часовъ, подѣ звукъ, которыхъ умиралъ отецъ Бориса на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ теперь лежалъ. Въ комнатѣ стоялъ особый запахъ, который сейчасъ же напомнилъ цѣлую эпоху жизни. Было ему покойно въ постели, ничто не озабочивало, ничто не. гнело его, какъ годъ тому назадъ, въ томъ яге домѣ; но хорошо ему вовсе не было… пустоту онъ чувствовалъ, надрывающую сердце горечь, ѣдкое сознаніе, что не для кого жить, не за что схватиться, всѣ связи, всѣ струны оборваны!..
Снились Борису все старые образы, то бабенька въ своей кацавейкѣ, то одна изъ древнихъ старухъ дѣвичьей, то Маша въ гробу, окруженная цвѣтами, то прогулка съ тетей въ густой аллеѣ липкинскаго сада,' то розовый дѣдушка, точно слепленный изъ воску, съ вѣчной мертво-старческой улыбкой…
Утромъ рано Мироновна пришла разбудить Телепнева. Онъ наскоро одѣлся; она ему подала умываться и шутила на счетъ того, что сталъ онъ такой „несуразный“, что совсѣмъ сталъ похожъ на „мужчинку“.
— Дойдешь ли пѣшкомъ до Петра-то и Павла? спрашивала его старушка, когда они выходили изъ воротъ на улицу.
— А ты часто ходишь? промолвилъ Телепневъ…
— Какъ ведро, такъ иной день и къ утринѣ сходишь, и вечеркомъ, на закатъ солнышка посмотрѣть; брожу еще, пока ноги носятъ.
Шли они не спѣша, какъ ходятъ добрые люди Богу помолиться; но въ душѣ Мироновны было яснѣе, чѣмъ на сердцѣ ея питомца. Онъ шелъ съ понурой головой. онъ не надѣялся на молитву, онъ не желалъ ея…
Въ головѣ его бродили воспоминанія… Вотъ онъ идетъ съ кладбища подъ руку съ тетей.;. Она говоритъ ему о своей душевной тревогѣ, онъ ее успокоиваетъ… Только не можетъ онъ сказать: былъ ли онъ тогда теплѣе и искреннѣе, молился ли онъ такъ, какъ она молилась?.. Ивее больше и больше недовольства и горечи входило въ его сердце, и все ниже опускалъ онъ голову, и не слушалъ добродушныхъ, своеобразныхъ рѣчей Мироновны, которая ступала рядомъ съ нимъ своей неторопливой старушечьей походкой, въ короткомъ демитерновомъ салопцѣ, повязанная бѣлымъ, чистымъ, точно къ свѣтлому дню, платкомъ, и подпираясь палочкой буро-краснаго цвѣта.
На знакомомъ мѣстѣ виднѣлась чугунная рѣшетка. Вмѣсто двухъ памятниковъ, тамъ стало пять Борисъ сейчасъ отличилъ памятникъ на могилѣ Софьи Николавны: онъ былъ изъ бѣлаго мрамора, изящнѣе другихъ.
Мироновна, не входя въ ограду рѣшетки, опустилась на колѣни и припала лбомъ къ мягкому, свѣжему дерну. Борисъ также сталъ на одно колѣно. Его вдругъ схватило за сердце, мурашки пробѣжали по всему тѣлу; на рѣсницахъ ощутились слезы… Но молиться онъ не умѣлъ.
Радостное утро сіяло; гдѣ-то невдалекѣ, въ купѣ нарядныхъ березокъ щебетали птички, отовсюду несся благоуханный духъ отъ свѣжихъ травъ и цвѣтовъ, выросшихъ на разлыхленной могильной почвѣ.
Прошло нѣсколько минутъ. Телепневъ поднялъ голову и осмотрѣлся кругомъ. Какъ-то особенно улыбался свѣтлый день, оживляя кладбищенскую обстановку. Въ глаза Телепнева бросился на первый разъ памятникъ Софьи Николавны. Но рядомъ съ нимъ стоялъ другой, поменьше, мраморный-же, но не бѣлый, а дымчатый, безъ всякихъ украшеній. Не вглядываясь въ надпись, Телепневъ сейчасъ же узналъ, что подъ нимъ лежала Маша… Онъ упалъ совсѣмъ на землю; и не молитва, но здоровое, молодое горе прорвалось въ его рыданіяхъ…