Заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ. Мироновна поднялась и повела Телепнева къ церкви. Тамъ было совсѣмъ пусто. Борисъ сталъ въ тепломъ придѣлѣ и смотрѣлъ все на царскія двери. По четыре большихъ ангела было вырѣзано на каждой половинкѣ дверей. Лики этихъ ангеловъ напомнили ему далекое дѣтство, когда мать привезла его сюда на панихиду въ зимнее, пасмурное утро.
Послѣ обѣдни Мироновна подошла сама къ отцу протопопу и попросила его отслужить панихиду „на могилкѣ“. Телепневъ слушалъ заунывное пѣніе двухъ здоровенныхъ дьячковъ, но оно на него не дѣйствовало. Ему уже не могло быть тяжелѣе отъ повторенія роковыхъ словъ поминанья.
— Кутью-то я не успѣла… говорила Мироновна, когда они неторопливымъ шагомъ возвращались домой… Вотъ, Боря, и привелъ Богъ помолиться вмѣстѣ… У меня тутъ, на могилкахъ родное гнѣздышко. Ужь я Ѳедору Петровичу говорила, да вотъ и тебѣ теперь низкій поклонъ положу: пусти ты меня возлѣ самой рѣшетки лечь, іакъ чтобъ ужь когда панихиду пѣть будутъ, такъ чтобъ и мои грѣшныя кости подъ землей слышали…
Лапинъ цѣлый день былъ въ дикомъ домѣ. Они порѣшили съ Телепневымъ черезъ два дня ѣхать въ деревню, а оттуда къ Пелагеѣ Сергѣвнѣ. Добродушный опекунъ, съ довольной миной внушалъ все своему питомцу, что имѣнье— золотое дно, что Борису нужно непремѣнно построитъ тамъ винокурню и завести большое скотоводство. Телепневъ со всѣмъ соглашался, и очень мало разумѣлъ въ томъ, что ему выкладывалъ по пальцамъ Ѳедоръ Петровичъ. Онъ было даже уклонился отъ просматриванія счетовъ; но Лапинъ чуть не вломился въ обиду, и притащивши счеты, битыхъ полтора часа щелкалъ на нихъ. Ему видимо, доставляло огромное удовольствіе-то, что онъ можетъ показать Борису, какъ отлично пойдутъ его дѣла и какую привольную жизнь готовитъ ему будущее…
Въ сумерки на другой день Телепневъ пошелъ бродить по улицамъ. Его родной городъ казался ему теперь, совсѣмъ инымъ: пріятнѣе ему было смотрѣть на дома, вглядываться въ лица проходящихъ, пріятнѣе было даже идти по улицамъ и сознавать совершенную свободу въ своихъ поступкахъ; но онъ чувствовалъ, что вмѣстѣ съ сознаніемъ свободы и самостоятельности имъ овладѣваетъ неподдѣльная грусть. Худо ли, хорошо ли текла здѣсь жизнь, но сердце застывало у него отъ мысли, что уже не встанутъ изъ своихъ могилъ тѣ люди, съ которыми былъ онъ связанъ такою связью.
Съ большой улицы, гдѣ стоялъ дикой домъ онъ вышелъ на площадь. Она показалась ему очень красивой при заходящемъ солнцѣ. Даже гимназія имѣла какой-то стройный видъ. На набержной Телепнева догналъ Горшковъ.
— Ну Боря, вскричалъ онь, — я тебя сейчасъ потащу къ Телянинымъ
— А развѣ они еще здѣсь? спросилъ Телепневъ.
— Послѣ завтра ѣдутъ. Я забѣжалъ къ нимъ передъ обѣдомъ. Какой же, брать, Надя лутикъ сдѣлалась, и сейчасъ же объ тебѣ рѣчь повела: а ты хотъ бы заикнулся про нее, эфіопъ.
— Пожалуй пойдемъ.
— Пожалуй!., да ты. я вижу, совсѣмъ зазнался съ татарскими барынями!..
— Ну а ты? остановилъ Телепневъ расходившагося пріятеля, не тебѣ бы говорить, не мнѣ бы слушать; сидѣлъ цѣлый годъ въ институтѣ, а теперь въ чувствительность ударился.
— Да что жъ?., я, ничего, я, братъ, ее — къ себѣ никогда не привлекалъ; а мы только друзья; я ужь ей разные кон-фидансы дѣлалъ: загубилъ, молъ, сердце свое въ нѣкоторомъ царствѣ…
— Ну чтожъ она?
— Ничего, такъ сладко, братъ, ухмыляется!.. Я въ ней никакихъ любовныхъ чувствій не возбуждалъ, такъ ей отъ меня можно всякую штуку выслушать…
— Что ты врешь, Горшковъ.
— Ну красная дѣвица, или хочешь на лонѣ природы очиститься отъ всѣхъ грѣховныхъ помысловъ и наслажденій.
Проговоривши все это, Горшковъ, по обыкновенію своему, захохоталъ… а Телепневъ мысленно позавидовлъ въ эту минуту его неизмѣнной и шумной веселости.
Домъ ш-ine Теляниной выглянулъ передъ ними все такой же общипанный, чопорно-барскій. На крыльцо выскочилъ мальчикъ Вася, въ неизмѣнной ливреѣ, и на физіономіи своей изобразилъ радость при видѣ Горшкова и Телепнева.
— Дома господа? вскрикнулъ Горшковъ.
— Пожалуйте-съ, они въ саду; барыня выѣхала; а молодые господа гуляютъ въ саду-съ, проговорилъ жиденькимъ, торопливымъ голосомъ Вася…