Отпаивалъ Телепневъ Ивана Павловича принесенными лекарствами и балагурилъ съ нимъ часа полтора. Тотъ все не хотѣлъ еще выйти изъ патетическаго тона.
— Уходя въ могилу, — шепталъ онъ ослабѣвшимъ голосомъ: — мнѣ пріятно видѣть среди юношей — un excellent cœur, comme le vôtre. Наша молодежь — въ вей нѣтъ сомнѣнія, mon cher, сомнѣнія нѣтъ. Ну, а какъ у меня въ желудкѣ тамъ — язвы начнутся?
— Коли хорошо попьете вотъ этой штуки, такъ никакихъ язвъ не будетъ.
— Да-съ. Ну, а какое же это дѣйствіе имѣетъ? Химическое дѣйствіе?
— Нѣтъ, обволакиваетъ стѣнки желудка.
— Да-съ! Ну, если оно только обволакиваетъ, значитъ, какъ же онъ уничтожится?
— Да ужь вы объ этомъ не безпокойтесь, Иванъ Павловичъ; послѣ завтра будете на ногахъ.
— Что мнѣ жизнь, mon cher, зачѣмъ вы меня оставили жить? Зачѣмъ вы меня оставили жить?
— Да затѣмъ, что вамъ не изъ чего было умирать.
— Какъ не изъ чего-съ! — вытаращилъ глаза Иванъ Павловичъ.
— Да такъ. Развѣ еще лизнете. А этой порціи мало.
— О! — застоналъ Иванъ Павловичъ. — Никто не пойметъ моихъ страданій!
И все это было вперемежку съ кувырканіями по дивану и разными другими эволюціями, которыя производилъ раскисшій и перетрусившій Иванъ Павловичъ.
Наконецъ онъ совсѣмъ ослабъ. Телепневъ велѣлъ его раздѣть и закуталъ; позвалъ горничную и посадилъ ее въ кабинетѣ, растолковавши, какое лекарство подавать, когда Иванъ Павловичъ проснется.
Онъ хотѣлъ было отправиться и на половину Юліи Александровны, но дѣвушка ему сказала, что «онѣ тоже забылись».
«Куда же пойти», подумалъ Телепневъ: «къ прелестной Нинѣ? Нѣтъ, она мнѣ тоже надоѣла. Посижу здѣсь и отдохну маленько. Тотъ уродъ закорячится скоро. А гдѣ же Темира?» мелькнуло у него.
Онъ присѣлъ къ столу и взялъ книжку фраицузскаго журнала. Какъ онъ только остался одинъ самъ съ собой, опять тревога заговорила въ немъ. Онъ все точно собирался на какую-то битву.
«Если бы теперь», думалъ Телепневъ, разсѣянію смотря въ книгу: «эта дикая, но прелестная дѣвушка позволила только подойти къ ней искреннимъ привѣтомъ… Неужели я буду настолько слабъ, что поддамся ея болѣзненному настроенію, что она ускользнетъ и останется чужой.
— Что papa? — раздался надъ нимъ тихій, тревожный голосъ.
Онъ бросилъ книгу и быстро приподнялся.
— Заснулъ.
— Боже! — прошептала дѣвушка и въ изнеможеніи опустилась на кресло.,
Она глотала свои слезы и задыхалась.
Телепневъ нагнулся надъ ней.
— Вѣрьте мнѣ, — заговорилъ онъ: — никакой опасности нѣтъ. Я не обманываю васъ, послѣ-завтра Иванъ Павловичъ будетъ уже на ногахъ.
— Онъ отравился? — спросила дѣвушка, уставивъ на него свои большіе расширившіеся глаза.
— Нѣтъ, нѣтъ. Повторяю вамъ, черезъ два дня — онъ здоровъ.
— Онъ принялъ ядъ, я эго знаю, я эго видѣла. Зачѣмъ же эго? Эго все изъ-за той… Какое оскорбленіе maman!…
Дѣвушка залилась слезами. Телепневъ слушалъ ее, едва сдерживая свое волненіе. Онъ былъ глубоко растроганъ неожиданными изліяніями этой гордой души. Онъ взялъ Темиру за руку, колѣна его подогнулись. Онъ едва устоялъ на мѣстѣ.
— Не страдайте такъ, — прошепталъ онъ. — Не — стоитъ. Я говорю вамъ, не стоитъ.
Дѣвушка вдругъ перестала плакать и, не отрывая руки своей, бросила на Телепнева особенный, не то страстный, не то пугливый взглядъ.
— Вы говорите, не стоитъ, — зашептала она отрывисто. — Это правда. Слушайте, что я вамъ скажу. Мнѣ холодно. Я не могу, я не умѣю ихъ любить. Куда-то улетѣло то, что я прежде чувствовала. Я оскорблена за maman. Но я не страдаю за нее, я за себя страдаю. Охъ, какъ мнѣ холодно, если бы вы знали. Молиться я не могу, и давно ужь не молюсь. Еслибъ здѣсь меня вдвое больше любили — я бы то же чувствовала.
— Но вѣдь это ужасно! — вдругъ вскричалъ Телепневъ. — Вы хороните себя въ шестнадцать лѣтъ. Вы сильнѣе всѣхъ близкихъ вамъ людей; не распускайтесь.
— Я не могу такъ, — шептала дѣвушка. — Или все, или ничего. Когда меня разъ обманутъ, — я не забываю. Надо мной все дѣлали опыты. И теперь я отталкиваю всѣхъ.
— Но зачѣмъ же всѣхъ? Я васъ знаю два мѣсяца. Вы меня встрѣтили съ недовѣріемъ, враждебно, по отчего же я тотчасъ понялъ васъ, отчего же меня не охладила ваша гордость, весь вашъ образъ? Узнайте меня, Темира. Дайте мнѣ хоть на одну минуту сблизиться съ вами, дайте мнѣ хоть сколько-нибудь освѣжить и развлечь васъ.
— А вамъ не холодно? — спросила дѣвушка — васъ не давитъ ничто, вы можете молиться?
— Я живу, Темира, и хочу жить. Полгода тому назадъ мнѣ казалось, что ничего мнѣ не нужно, кромѣ моихъ книгъ и стклянокъ. Я напускалъ на себя и сухость, и жесткость, и нелюдимый эгоизмъ. А теперь мнѣ опять хочется быть съ людьми, ссориться и ладить съ ними, любить ихъ, помогать имъ. Вотъ я васъ увидалъ… Вы хотите себя ожесточить; а почему вы знаете, что со всей вашей гордостью, изломанностью, со всѣмъ, что въ васъ есть горькаго и болѣзненнаго, не явитесь въ жизни другаго человѣка, какъ свѣтлая звѣзда, какъ новая сила?…