Ваничка вскочилъ, всталъ опять въ позицію и, махнувъ шляпой въ бокъ, повторилъ за Телепневымъ:
— Честь имѣю кланяться, ваше пр—во, — и раскланялся по всѣмъ правиламъ.
— Прощайте, господа, — кротко отвѣтилъ старичекъ, и уткнулъ свой голый черепъ въ бумагу.
— Это чортъ знаетъ что такое, — заплевался Ваничка, проходя по залѣ. — Денной разбой. Іезуитскяя философія!!…
— Полно, Ваничка, орать, — удерживалъ его Телепневъ: — нечего, братъ, тутъ хорохориться. Въ сущности, онъ дѣло говорилъ.
— Да развѣ мы безъ него этого не знали? Приходили-то мы зачѣмъ же, скажи на милость, а? чтобъ онъ намъ дураковъ загнулъ?
— Нѣтъ, не затѣмъ. Мы свое дѣло сдѣлали, а тамъ ужь онъ себѣ мотай на усъ и сдерживай неистовства буршей.
— Держи карманъ, станетъ онъ сдерживать. Вотъ теперь Христіана Ивановича побили, такъ и будетъ все шито да крыто. Ни одной канальи не исключатъ.
Краснорѣчіе Ванички не имѣло предѣловъ. Всю дорогу на квартиру Телепнева онъ болталъ безъ умолку и обзывалъ нѣмцевъ разными ругательными словами. А въ это время около квартиры желтаго все еще стояла толпа, но уже значительно порѣже. Педелямъ подъ предводительствомъ оберъ-педеля, удалось, наконецъ, пробиться къ воротамъ, стать около нихъ и начать свои полицейскія мѣры противъ незаконнаго скопища. Когда улица была очищена, оберъ-педель съ помощниками вошелъ въ квартиру, взялъ Севрюгина и отвелъ его подъ прикрытіемъ въ университетскій карцеръ.
Въ тотъ же вечеръ состоялась резолюція куратора, по которой студентъ Севрюгинъ подвергнулся наказанію relegatio, т. е. полному исключенію: «wegen thatsächlich verübten Frechheit», какъ значилось въ кураторской бумагѣ, которую сейчасъ же выставили въ университетскихъ сѣняхъ.
Телепневъ передалъ собранію отвѣтъ куратора. Всѣ повѣсили носы. О дѣлѣ Христіана Иваныча рѣшили однакожь хлопотать. Онъ могъ по имени назвать всѣхъ почти буршей, вдобавокъ педеля видѣли побоище и могли также засвидѣтельствовать.
Къ концу совѣщанія растерзанный филистръ привелъ трехъ польскихъ представителей. Они повели себя точно такъ же, какъ въ первый разъ, когда ихъ призывали бурсаки.
— Да вѣдь что ты хочешь съ бурсаками, съ ними пива не сваришь, — говорилъ Палей Телепневу. — Нѣтъ, ужь ты себѣ какъ тамъ ни благодушествуй, а выходитъ по пословицѣ: «что пнемъ сову, что сову о пень». Они отрѣзанный ломоть, и нѣжничать съ ними глупо.
Ваничка хлопоталъ о вооруженіи, а бурсаки хоть и ругали нѣмцевъ на разные лады, но зарубили себѣ на носу слова куратора и не хотѣли больше лѣзть на воинственныя столкновенія.
Темира ожидала Телепнева и слышала, какъ онъ пріѣхалъ, но нарочно не вышла къ нему. Когда Юлія Александровна вечеромъ сидѣла въ ея рабочей комнатѣ, Темира то и дѣло прислушивалась и даже раза два подошла къ окну.
— Кто нынче былъ предъ обѣдомъ у насъ, maman? — спросила Темира, разсѣянно слушая мать, которая читала ей что-то по-англійски.
— М-г Телепневъ былъ.
— Былъ?
— Да, я его просила обѣдать. Онъ вѣрно будетъ завтра или послезавтра. Молодой человѣкъ съ очень хорошимъ сердцемъ, — заключила Юлія Александровна и посмотрѣла на дочь.
Темира ничего не отвѣчала. Хотѣлось ей спросить — а не пріѣдетъ ли онъ сегодня вечеромъ? — но она удержалась.
Иванъ Павловичъ оставилъ ее въ покоѣ. Нина Александровна только язвительно улыбалась, но не пилила ее больше. Весь вечеръ прошелъ спокойно. Больной хотя и корячился, но не кричалъ и не придирался.
Вечеромъ Темира распрощалась съ матерью рано, не дождавшись пріѣзда Телепнева. Ей стыдно было вспомнить о вчерашней сценѣ, она упрекала себя въ страшномъ малодушіи и заподозрила опять Телепнева въ желаніи порисоваться и вызвать ее на сердечныя изліянія. Такъ колобродилъ умъ молодой дѣвушки, но въ сердцѣ шевелилось нѣчто иное.
Когда она въ кровати взяла карандашъ и записную книжечку, то рука что-то не очень легко начала писать рѣзкія фразы о Телепневѣ. Въ Nota Bene стояло даже:
«Я, можетъ быть, и ошибаюсь. Но какъ онъ смѣлъ воспользоваться минутой моей слабости. Это дурно, гадко. Я ему не прощу… Неужели мы непремѣнно должны изливаться передъ людьми, если они разъ безцеремонно заговорили съ нами. Кто поручится, что въ нихъ не простое любопытство, а вовсе не симпатія къ намъ… Его поразили мои слова, когда я вышла во второй разъ. Но мнѣ противна всякая сладость. Вы скажете человѣку одно искреннее слово, и онъ уже считаетъ себя въ правѣ требовать отъ васъ постоянныхъ нѣжностей».
Черезъ нѣсколько строчекъ стояло:
«Въ домѣ у насъ какъ-будто притихло, но въ сущности то же самое. Все такъ же гадко и оскорбительно. Я увѣрена, что отецъ, какъ только выздоровѣетъ, уѣдетъ вслѣдъ за Ниной Александровной. Сегодня я точно безчувственная какая. Пишу эти гадкія слова безъ всякаго содроганія. Неужели мнѣ все съ каждымъ днемъ холоднѣе и холоднѣе… Онъ говорилъ: «вѣрьте мнѣ». Это такъ легко сказать, особенно когда придешь въ нервное раздраженіе. Я ничего отъ него не могу требовать, но если онъ солгалъ хоть въ одномъ словѣ — возненавижу его. Что будетъ завтра?… Но что-жь я спрашиваю. Развѣ я не умѣю владѣть собой, держать себя такъ, какъ я того хочу? Всякая новая слабость будетъ непростительна».