— Дитя мое, — раздается надъ ней голосъ Юліи Александровны: — что съ тобой, ты говоришь вслухъ, что тебя пугаетъ?
Темира открываетъ свои большіе глаза и силится разсмотрѣть въ полусвѣтѣ спальни: кто стоитъ передъ ней. Она вся дрожитъ, она готова вскочить съ кровати и бѣжать отъ призрака.
— Это я, Темира.
— Ахъ, maman! что ты, душенька?
— Я услыхала твой голосъ и крикъ. Знаешь что, Темира, лягъ ты на правый бокъ и прочти молитву…
— Какую? — спрашиваетъ въ полузабытьи Темира.
— «Отче нашъ» прочти. На вотъ тебѣ водицы испить.
Темира испила водицы, машинально прекрестилась, легла на правый бокъ и заснула, какъ убитая, подложивъ подъ голову маленькую подушечку, обшитую кружевцомъ.
Утромъ Темира покраснѣла и даже схватилась обѣими руками за лицо, вспоминая свой сонъ. Она смутно припоминала, что ночью Юлія Александровна стояла у ея кровати и подавала ей пить.
— Что ты, дитя мое, какъ себя чувствуешь? — спросила маменька, войдя къ ней въ комнату раньше обыкновеннаго.
— Прекрасно, душенька, а что?
— Ты дурно спала…
Темира опять немножко зарумянилась. Играла она до обѣда съ особымъ нервнымъ оттѣнкомъ, а послѣ обѣда, когда Юлія Александровна удалилась писать къ Жану, заходила вдоль оконъ, прислушиваясь къ малѣйшему звуку.
Въ окна чуть-чуть мерцала бѣлая полоса снѣжнаго іюля. Но вотъ, вправо, изъ аллеи, спускавшейся на улицу, послышалось что-то. Темира плотію приложилась къ окну. Сани визжали полозьями по снѣгу… она отскочила, и тотчасъ же присѣла къ роялю. Аккордъ, другой, третій. Большая пауза. Звонокъ внизу. Нѣсколько тревожныхъ аккордовъ. Легкій шумъ и скорые шаги по лѣстницѣ. Громкое и порывистое» allegro». Шаги ближе, въ передней, въ корридорчикѣ… «allegro» все шумнѣй и шумнѣй. Кто-то остановился на порогѣ. Пальцы такъ и бѣгали…
— Здравствуйте, Темира, — раздался наконецъ тихій голосъ.
— Ахъ! — и пальцы перестали бѣгать.
— Ваша фантазія? — спросилъ Телепневъ.
— Моя, — чуть слышно отвѣтила Темира и, обернувшись лицомъ къ Телепневу, подала ему руку.
Взглядъ ея говорилъ: «эта фантазія называется ожиданіе»…
Онъ припалъ губами къ рукѣ.
— Подите-ка сюда, — сказала Темира, вставая, и повела его къ столу. — Maman пишетъ письма, а мы на свободѣ потолкуемъ.
Она сѣла въ кресло и посадила противъ себя Телепнева.
— Ну, познакомимтесь, — проговорила она. — Вы хорошій человѣкъ, вѣрю; только перестаньте думать, что я къ вамъ придираюсь.
— Вы не придираетесь, но вы дикая особа.
— Прежде всего я вотъ вамъ что скажу: вы избалованы любовью. Я васъ въ шутку назвала irresistible, и часто вы дѣйствительно себя такъ ведете; а это очень гадко.
— Можетъ быть, — сказалъ Телепневъ и задумался. — Я слишкомъ рано началъ любить.
— Какъ?…
Темира не договорила своей фразы и покраснѣла.
— Я не стану рисоваться передъ вами, — сказалъ Телепневъ, не поднимая на нее глазъ. — Меня любила женщина слишкомъ страстная, слишкомъ нетребовательная. Но она была хорошая женщина, Темира.
— Да. Но вѣрно она вамъ все отдавала, а вы ей очень мало.
— Можетъ быть, можетъ быть, — повторилъ онъ, все болѣе и болѣе смущаясь: — краснѣю за многое. Особенно годъ моей жизни въ К. — постыдное время. Я могъ такъ упасть, что отъ скуки игралъ въ любовь. Безъ отвращенія я л теперь не могу объ этомъ вспомнить.
— Ну да, иу да, — спокойно говорила Темира. — Я сейчасъ увидала, что вы много уже пережили, избаловали себя. Вѣдь вы большой баринъ. И я это вижу лучше, чѣмъ кто другой.
Онъ взялъ ея руку.
— Не щадите меня. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ я ни отъ кого не слыхалъ ни одного рѣзкаго слова. Я думалъ, что выработалъ себѣ характеръ, сдѣлался серьезнымъ человѣкомъ, чуть не ученымъ. А теперь я вижу, что я ничего не знаю, что взглядъ мой на жизнь узокъ, побужденія эгоистичны, цѣли мелки.
— Не говорите о себѣ, — прервала его Темира: — дайте мнѣ говорить о васъ. Вотъ вы меня встрѣтили и сейчасъ подумали: а глупая дѣвчонка, набитая всякимъ вздоромъ, надо ей показать, какое она ничтожество.
— Нѣтъ, нѣтъ.
— Ну, что-нибудь въ этомъ родѣ. Разовьемъ предъ ней теорію англійской свободы, а если она немножко намъ понравится, — Темира опустила глаза: — приблизимъ къ себѣ, можемъ ее развить немножко, порисуемся передъ ней, великодушно отдадимъ ей частику своего образованія — такъ-то; пожалуй, и свои симпатіи.
— Пощадите.
— Всего этого не было, конечно, но такъ, кусочками, навѣрно было. И еслибъ вы продолжали въ такомъ вкусѣ — я бы васъ возненавидѣла. Теперь ужь я не стыжусь моей слабости, — тихо промолвила она: — вы умѣли подойти ко мнѣ въ тяжелую минуту. Но не думайте, что я способна только плакать и жаловаться. Нѣтъ, Борисъ, я также хочу жить и, можетъ быть, больше, чѣмъ вы. Горько мнѣ, обидно за другихъ — я вся вскипаю. Но я не исправлю людей.