— Вамъ все также холодно? — спросилъ Телепневъ.
— Не легко мнѣ вамъ отвѣчать. Но вы славный, рисоваться не будете. Мнѣ уже не такъ холодно.
— Значитъ, — вскричалъ Телепневъ: — теперь можно проститься съ старымъ!
— Нѣтъ, проститься нельзя со всѣмъ, и во мнѣ будетъ старое и въ васъ. Въ васъ — баринъ, во мнѣ — дикая особа, какъ вы сказали.
— А исправлять другъ друга? — тихо спросилъ Телепневъ.
— Опять претензія.
— Да вы же меня исправляете.
— Не знаю, я этого вовсе не желаю. Я только требовательна къ вамъ, а вы будьте ко мнѣ. Maman теперь дала мнѣ свободу, вы можете говорить со мной, когда вы хотите, разумѣется здѣсь, а не у меня въ комнатѣ.
— Ну, а нельзя будетъ мнѣ, — спросилъ кротко Телепневъ: — дѣлать вамъ вопросы о вашихъ занятіяхъ?
— Менторствовать?
— Да нѣтъ же, Темира, вмѣстѣ читать.
— Нѣтъ, вы слишкомъ учены для меня. Повѣрьте, у меня учителя хорошіе, все зависитъ отъ себя самой. Я бы хотѣла учиться еще годъ или даже другой, какъ маленькая. Вѣдь вы уже больше ихъ не знаете?
— Но книги, Темира, выборъ книгъ.
— То есть вы желаете, чтобы я читала то, что вамъ нравится.
— Какъ это можно. Я хотѣлъ бы только дѣлиться съ вами. Я теперь выписываю много журналовъ. Появляются очень хорошія статьи. Отчего же вамъ не читать многія изъ нихъ?
— Отчего не читать, — отвѣтила Темира: — только, пожалуйста, не занимайтесь вы моимъ развиваніемъ. Скажите мнѣ просто: такая-то статья мнѣ нравится; заинтересуюсь я — прочту, а нѣтъ — такъ что-жь за бѣда.
— Есть-ли у васъ любимый авторъ, любимый поэтъ?
— Вотъ вы опять. Нѣтъ, право, вѣрно васъ кто-нибудь развивалъ, вы точно изъ книжки говорите. Ну, какой еще у меня можетъ быть любимый поэтъ; мнѣ до прошлаго года только англійскія дѣтскія книжки давали.
— Не можетъ быть.
— Очень можетъ быть, коли я вамъ говорю.
— Ну, а теперь-то?
— Теперь я читаю, или лучше сказать, причитываюсь.
— Бѣлинскаго принести вамъ?
— Вотъ я такъ и знала, что вы Бѣлинскаго мнѣ предложите. Мнѣ кажется, это мода.
— Какая же мода, Темира, помилуйте. Я сидѣлъ три года въ лабораторіи, думалъ, что вся премудрость въ однѣхъ естественныхъ наукахъ, и когда полгода тому назадъ я взялъ въ руки эти вдохновенныя страницы, на меня пахнуло другимъ воздухомъ, другой жизнью, а вы говорите — мода.
— Ну, не сердитесь. Я вѣдь и сама васъ обо многомъ буду спрашивать. Только не подавляйте меня вашей ученостью. Мнѣ очень хочется читать. А все-таки поучиться нужно. Вѣдь правда?
— Вы умница! — вскричалъ Телепневъ и началъ цѣловать ея руку.
Она отдернула.
— Что вы? — Вотъ видите, какой вы баричъ. Я вамъ сказала, что вы можете со мной свободно говорить, а вы сейчасъ… Вѣдь еслибъ maman вошла въ эту минуту — она бы огорчилась. А я бы не умѣла васъ оправдать, да и не захотѣла бы.
— Виноватъ, — шепталъ Телепневъ.
— Я буду имѣть свободу, когда мнѣ нужно. Но о семействѣ не говорите лучше со мной, Борисъ. Когда нельзя чего-нибудь людямъ сдѣлать, измѣнить дурныя вещи, гадко толковать… точно сплетничаешь.
— Это правда.
— Вамъ я благодарна, очень благодарна, — и она подала ему руку. — Вы немножко не совсѣмъ такъ дѣйствовали, очень ужь что-то свободно и смѣло, по-барски, — прибавила она усмѣхнувшись: — но все-таки хорошо. Итакъ, мы не будемъ касаться этихъ больныхъ вещей. А лучше вотъ я вамъ сдѣлаю экзаменъ. Вы что-то мнѣ упомянули разъ о вашей бабушкѣ; разскажите мнѣ ваше дѣтство.
— Я боюсь, Темира, вы скажете, что я рисуюсь. Мое дѣтство было не веселое — лучше оставить этого до другаго раза.
— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу теперь.
Телепневъ, не вдаваясь въ подробности, разсказалъ ей исторію большаго дикаго дома.
Содрогнулась Темира.
— Какой смертью отзывается этотъ вашъ большой домъ. Неужели онъ существуетъ?
— Стоитъ все на томъ же мѣстѣ.
— Такъ всѣ и умерли?
— Да, Темира.
— Вѣдь это судьба. А можетъ быть они умерли оттого, что вы ихъ мало любили?
Телепневъ задумался.
— Какъ мнѣ жаль Маши, — тихо говорила Темира. — Кто же была ваша первая любовь? Неужели Софья Николаевна? — и она во всѣ глаза на него посмотрѣла.
— Да, — чуть слышно отвѣтилъ Телепневъ.
Долго тянулась пауза. Темира вся потупилась и даже закрыла лицо руками.
— Вы меня будете презирать? — спросилъ онъ.
— Презирать? — нѣтъ, не за что. Это такъ странно, такъ… но оно должно было случиться. Она — красавица, вы — и Темира не договорила, только посмотрѣла на Телепнева. — Но я вамъ прямо скажу, Борисъ — я васъ обвиняю. Вы любили себя больше, чѣмъ всѣхъ ихъ. Отъ этого вамъ и не нужна была жизнь ни вашей тёти, ни этой славной Маши. Вотъ онѣ и умерли, и смерть ихъ показала, каково человѣку, который не дорожилъ ихъ любовью.